Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной
Шрифт:
В этот приезд я вошел в контакт с администрацией завода. Меня поместили в том помещении заводского дома, где останавливается инженерная "элита". Chef de personnel принял меня любезно и обещал свое содействие, если бы понадобилось поддержать религиозную жизнь среди русских.
Постепенно приход окреп. Молодой настоятель, живой, горячий, но приятный в обращении, сумел сплотить прихожан вокруг себя. Организовалась прекрасная школа, которую поручили опытной учительнице-фребеличке. К сожалению, через несколько лет я огорчил приход, отняв от него о. Авраамия… Я послал его в Африку с миссионерской целью, считая ее соответствующей его монашескому пути. Однако там никакой миссионерской работы нет, а прихожан мало. Сколько раз я слышал укоризну от южинцев: "Зачем вы взяли от нас о. Авраамия!"
На место о. Авраамия я назначил о. Алексея Медведкова (из Эстонии). Старый протоиерей, хороший, благочестивый батюшка, но столь придавленный нуждой, забитый, запутанный в семейных своих
Преемником его я назначил протоиерея Иоанна Попова (из Лилля), священника из казаков. Эстонская группа заявила мне протест: "Какого-то казака нам прислали!" Я им ответил: "Прислал протоиерея". О.Попов оказался между двух группировок: казаками и эстонцами. В прошлом году ему пришлось пережить ужасное потрясение.
При очередной проверке церковных сумм о. Попов обнаружил недочет в 2000 франков. Староста умолил его об этом не разглашать, обещая растрату покрыть. О.Попов молчал, удостоверившись, что староста понемногу растрату покрывает. Однако Церковный совет про беду прослышал и привлек старосту к ответу. Тот покаялся, обещал все выплатить. Вскоре он заболел, его отправили в лазарет. Болезнь, какая-то загадочная, оказалась смертельной. Он исповедался, а через два-три дня умер. Перед смертью будто бы им была написана бумага, которая по его кончине оказалась в руках Карловацкой оппозиции. В бумаге этой староста заявлял, что в растрате виноват священник, вымогавший у него деньги; что он запутался, но теперь хочет вскрыть всю правду… (Несомненно, бумага была подсунута умирающему для подписи, чтобы свалить о. Попова.) Эту бумагу стали распространять по всему Южину. Пошли толки: старосту убил священник… он вымогал… он толкал… Пустили слухи, что староста отравился (хотя больничный доктор это категорически отрицал). Чтобы покончить со всем этим кошмаром обвинений, о. Попов обратился к управлению завода с донесением о случившемся и собрал экстренное Приходское собрание (не под своим председательством) для расследования тяготевших над ним обвинений. Он представил убедительнейшие документы о своей дружбе со старостой, об обещании своем молчать во имя дружбы, привел исчерпывающие доказательства своей невиновности и так хорошо защищался, что все обвинения отпали, обнаружив свою клеветническую подкладку. Тягостная эта история имела хорошее последствие — управление завода ввело "суд чести" для разбора впредь всех дрязг в русской колонии; лишь на основании обвинений, установленных "судом чести", администрация делает свои заключения об увольнениях, выговорах или штрафах. Председателем первого "суда чести" был избран о. Попов. "Карловчане" неистовствовали, бегали по баракам, сплетничали, клеветали, — но тщетно.
Прошлой осенью (1936 г.) я съездил в Южин, чтобы поддержать о. Попова и поговорить с администрацией. Chef du personnel сказал мне: "Выражаю вашему священнику наше сочувствие… Мы знаем, что все обвинения ложь и клевета". Так окончилось тяжкое испытание, выпавшее на долю о. Попова.
Южин — один из любимых моих приходов. Когда летом случалось мне отдыхать в Савое, я всегда пользовался случаем, чтобы там побывать. С какой любовью, с какой ласкою, как родного, меня там встречают! Бедные рабочие семьи приглашают меня наперебой. Обеды, завтраки, чай… "Я для вас курочку приготовила!" "Я для вас пирог спекла…" Добрые, гостеприимные хозяйки (среди них много казачек) стараются меня угостить, побаловать. Я уезжаю оттуда нагруженный грибами, вареньем, разными гостинцами. Когда долго не приезжаю, из Южина летят письма: "Почему вы нас, Владыка, забыли?.. почему не приезжаете? Мы заждались…"
Гренобль (Изер)
Сначала общину в Гренобле обслуживал священник Лионского прихода о. Мишин, потом у русской колонии явилась потребность иметь собственную приходскую организацию.
В это время появился на горизонте иеромонах Герасим. Он работал на заводе в Виши, где его длинные волосы и шапочка были предметом насмешек. Мне было его жаль, и я препроводил его в Лион к о. Мишину, чтобы он пообучился церковным службам (служил он плохо), затем я поручил ему окормлять Гренобль и общинки в Риве и Риу-Перу впредь до выяснения, в котором из этих трех русских центров организовать приход [194] .
194
О.Герасима я оставил в Риве. Вскоре он перешел к "карловчанам".
Гренобль — большой университетский город, а Рив и Риу-Перу — заводские поселки в ущелье Савойских гор; на дне его — речка, вдоль нее вытянулись унылые заводские строения. Высокие горы давят… Место дикое, жуткое. Дымно, мрачно, скучно…
Я поручил опытному о. Леончукову осмотреть все три общины. В результате я решил открыть приход в Гренобле и назначил настоятелем о.
Для прихода этого о. Езерский сделал много. Искренний, пламенный, хороший, он умел будить, шевелить прихожан, а в прошлом, в земской работе, он приобрел навык ревностно относиться к благотворительной стороне общественной жизни. Когда закрыли завод и началась безработица, он быстро организовал комитет помощи и умело повел дело. К сожалению, о. Езерский был неопытный священник, в нем сильно сказывался светский человек, обидчивый, самолюбивый, со специфически интеллигентским взглядом на роль общественности. Нет-нет и возникали у него в приходе трения. Когда освободилось место в Берлине, я направил его туда, а в Гренобль назначил о. Георгия Шумкина. О.Г.Шумкин раньше много работал в "Христианском движении", и я надеялся, что он может объединить под своим руководством молодежь в Гренобле (там есть русские студенты в университете и другие организации молодежи). Но это не удалось.
О.Шумкин, хороший, прекрасной души священник, прихода не поднял. Ему не хватает необходимой для этого активности. Его матушка, заведовавшая прежде девичьей дружиной при "Христианском движении", в противоположность мужу очень активна и бойка. Почему-то в "Христианском движении" ее невзлюбили, и в Гренобле тоже она вызывает критическое отношение: некоторые чрезмерно строгие прихожанки находят, что ее внешний вид противен благочестию.
Этой осенью я побывал в Гренобле. Живут Шумкины бедно. Нашли подспорье в куроводстве. Матушка развела двести кур. С ними у нее возни много, приходится вставать рано утром. У о. Георгия я ночевал. Комната нетопленая. Печей нет. Стал он переносную печурку раздувать — ничего у него не выходит: дым в комнату валит, смешиваясь с запахом пригорелого жира, которым пропитана вся квартира.
Приходская жизнь в Гренобле теплится, но и только.
Общинка в Риу-Перу, приписанная сначала к Греноблю, пожелала потом сделаться самостоятельным приходом. Когда я получил от нее заявление о ее желании отложиться от Гренобля, я послал туда о. Д.Соболева.
Заводское начальство, желая поддержать русского священника, предоставило ему какую-то канцелярскую работу в бюро. К сожалению, о. Соболев не умел держать себя с достоинством. Администрация и сослуживцы не считались с его саном…
Я приехал, огляделся — и закрыл приход, а о. Соболева уволил: он портил все приходы, куда я его посылал. Тогда он ушел в "петельскую" церковь. Риу-Перу осталась приписной общиной.
Бывать в Риу-Перу я люблю. Захолустье. Ощущение заброшенности среди гор, разобщенности с миром, точно все об этой горсточке русских людей забыли. Труд тяжелый. От гудка до гудка — однообразный, восьмичасовой рабочий день. Денные-ночные смены… И так из месяца в месяц, из года в год… — беспросветно. Бесконечные серые будни. Вне работы — вино, дрязги, сплетни, трогательные убогие развлечения, жалкие "романы"… И все же беспомощность как-то препобеждается, каким-то образом русские люди, несмотря на дрязги, держатся вместе. Способствовало спайке и авторитетное в колонии лицо: генерал Л.А.Ильяшевич. Администрация завода дала под церковь помещение, и прихожане соорудили маленькую церковь имени святого Тихона Задонского. Приезд архиерея в эту глушь — необычайное событие, торжество, к которому готовятся задолго.
Приезжаю… Встречают детки с цветами. Приглаженные, принаряженные, в чистых платьицах. Я шучу с ними: "Вы сами цветы… вы лучше этих цветов…" Тут же, чуть поодаль, теснится марокканская детвора. Спрашиваю, указывая на марокканцев: "Что же, у вас с ними междуусобная брань?" Дети молчат. "А вы не поддавайтесь… — продолжаю я, — вы русские, вы бы им хорошенько!.." После этих слов сразу официальности конец — я им "свой". Иду в церковь. Она вся в огнях. На пороге встречает батюшка. В приветственном "слове" дает характеристику прихода: состояние храма, пожертвования, преобразования, какие печали-радости в приходе, что нового произошло и т. д. Потом следует молебен святому Тихону Задонскому, а по окончании его я беседую с прихожанами. Содержание своего обращения к ним черпаю из обстановки. Говорю, что думаю, о их труде, о буднях их жизни; где надо искать поддержки, утешения; говорю о России, об ожидании лучшего будущего… (О терпении говорю тоже, но вскользь: неловко как-то этим людям много говорить о терпении…) Если из речи священника я узнаю о каких-нибудь волнующих прихожан местных делах — беседую о них. Потом меня ведут в школу. Я спрашиваю у детей молитвы. Осведомляюсь у учительницы, как ведется обучение Закону Божиему, что дети читают, как читают и т. д. Беседую с детьми, стараясь применяться к их понятиям. После школы — трапеза в кантине. С трогательной заботливостью приготовлено угощение: большой стол уставлен закусками, бутылками… Тут надо есть, что дают. Гостеприимство ласковое, душевное… Теперь я уже беседую с ними попросту. Какие заработки? Много ли безработных? Собеседники наперебой рассказывают о своем житье-бытье. Трудную жизнь несут эти люди. Семейным легче, а холостым, одиноким нелегко. Вся беда в том, что, живя в Риу-Перу, свою семью основать не всегда и удается: нет невест. "Дайте нам невест!.." — вздыхают одинокие труженики.