Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной
Шрифт:
Генерал Тихменев, заведующий движением, предупредил меня, что мне пора уезжать. Он дал мне отдельный вагон (на вагоне была надпись, что вагон предоставлен мне) и разрешил набрать спутников по моему усмотрению. Прослышав об этом, знакомые и незнакомые стали умолять меня пустить их в мой вагон. Через два-три дня он был набит битком. Военные и штатские, дамы, дети… В числе пассажиров был епископ Гавриил Челябинский. Стоим-стоим на запасном пути, — нас не прицепляют. Среди железнодорожных рабочих уже чувствовалось коммунистическое настроение — ожидание прихода большевиков. Начальник станции бессильно разводил руками; рабочие бездельничали, соглашаясь работать только за взятки. Нам пришлось делать сборы среди пассажиров и давать взятки сцепщикам, смазчикам, кондукторам… В вагоне мы прожили дней восемь. Сели 2 декабря, а двинулись 10–11 декабря. Ехали медленно, с длительными, зачастую не предусмотренными, остановками. Тащились больше суток до Екатеринодара, тогда
Екатеринодар… Город превратился в большой военный лагерь. На улицах, на вокзале — всюду военные. И со всех концов к городу наплывают все новые и новые эвакуированные войсковые части, учреждения и беженцы.
Гражданская власть образовала "самостийное" Кубанское управление, даже наставила на границах Кубани таможенные рогатки. В правительстве сочетались два течения: "самостийный" кубанский шовинизм с социализмом левого направления. Но все же оно было умеренным по сравнению с крайним "самостийным" течением казака Быча, священника Калабухова… Генерал Покровский, один из генералов Врангеля, арестовал главарей этой шайки, повесил Калабухова и не позволил снимать повешенного. Это вызвало среди населения большое негодование. Казненного стали считать мучеником, бабы со слезами целовали ему ноги, причитая: "Батюшка!., батюшка!.."
Первое впечатление от Екатеринодара было у меня очень тягостное. Я направился к брату, а потом прошел в архиерейский дом. Тут помещалось Кубанское Епархиальное управление во главе с митрополитом Антонием. В доме — точно ярмарка. Архиереи, монахи, священники… Среди собратьев встретил епископа Гавриила Челябинского, архиепископа Георгия Минского, епископа Митрофана, епископа Аполлинария… и много других. Все обменивались впечатлениями и обсуждали тревожный вопрос: что же будет дальше?
Однажды зашел я в архиерейский дом, сидим мы, раздумываем о положении дел, — и вдруг входит старик, в мещанской чуйке, в шапке, изнуренный, измученный, по виду странник, — и мы в изумлении узнаем в нем… бывшего Петербургского митрополита Питирима. Оказывается, он был сослан в Успенский монастырь, на Кавказе, на горе Бештау. Когда началась эвакуация, он бросился к нам. И теперь, дрожа от волнения, психически потрясенный, он униженно молил нас о помощи: "Не оставляйте, не бросайте меня…" — "Не беспокойтесь, не волнуйтесь, мы не оставим вас…" — сказал я. "Отдохните у меня…" — предложил митрополит Антоний. Неожиданной встречей я был потрясен. Помню митрополита Питирима в митрополичьих покоях… Как он домогался этого высокого поста! Как старался снискать расположение Распутина, несомненно в душе его презирая! Эта встреча осталась в моей памяти ярким примером тщеты земного величия…
В тревожном, гнетущем настроении встретили мы праздник Рождества Христова. И какой мог быть для нас "праздник"! Все на перепутьи, все в тревоге, в неизвестности за завтрашний день… Я служил в военном соборе, митрополит Антоний — в городском.
Тяжкие дни… Внешне мне жилось у брата неплохо, куда лучше, чем другим архиереям, которые, кое-как пристроившись, жили на бивуаках, но душевное мое состояние было подавленное. Вставал вопрос о дальнейшей эвакуации. Надо было хлопотать о заграничном паспорте, о вагоне.
Кубанское правительство выдало мне паспорт без затруднений. Меня спросили, куда я хочу ехать. Я указал Грецию (мне хотелось эвакуироваться в православную страну). С вагоном было труднее, но в конце концов и его нам, архиереям, предоставили — "Ноев ковчег", в котором мы двинулись в Новороссийск, в день Нового года.
Под Новый год я служил, потом встретил праздник у брата, грустно, не празднично. В день Нового года был в церкви, поздравил митрополита Антония и стал готовиться к отъезду. Митрополита Питирима взять с собой не удалось: он заболел, ехать с нами доктор ему не разрешил. Мы оставили его на попечение митрополита Антония, которому власти обеспечили в случае опасности своевременную эвакуацию. Митрополит Питирим проболел с месяц и умер.
Выехали мы [101] из Екатеринодара 1 января в полночь. Шли на станцию в темноте, в проливной дождь, по глубоким лужам, зачерпывая калошами воду, путаясь в длинных рясах. На вокзале темень: освещения почти никакого. На платформах сутолока: солдаты, беженцы, поклажа… С трудом в темноте и сумятице разыскали наш салон-вагон. Вошли, — весь он уже битком набит. Тут и духовенство, и военные, и штатские, и дамы… В салоне чемоданы наложены горой. Тесно. Среди пассажиров в те дни встречались и больные. Сыпняк косил людей беспощадно. Так было и в нашем вагоне. С вечера зашел в наше купе член Государственной думы Кадыгробов: в карманах насованы бутылки удельного красного вина. "Вот, владыки, вам вина…" — предложил он. Было холодно, сыро, и мы с удовольствием вместе выпили бутылку. Он жаловался на
101
Епископ Гавриил Челябинский, епископ Митрофан Сумский, епископ Георгий Минский, епископ Аполлинарий Белгородский и я.
В Новороссийск мы прибыли утром. Нас предупредили еще в пути, что в городе свирепствует сыпной тиф, что все свободные помещения забиты больными. Нам, архиереям, пришлось жить в вагоне. Нас отцепили и задвинули далеко от станции на запасной путь. Тут мы и поселились. Еды у нас не было, денег в обрез, от города далеко, а если и надо было там побывать, приходилось ходить пешком. Надо мной сжалился Сенько-Поповский (теперь он был губернатором) и предложил мне переехать к нему в квартиру, в свободную комнату. Я предложению обрадовался. У него было сухо, тепло; я опять очутился в человеческих условиях. Вместе со мною в квартире Сенько-Поповского жил заведующий лазаретом Красного Креста В.Д.Евреинов. Спутники же мои две недели прожили в вагоне. Дул норд-ост, вагон не топили. Они очень страдали от холода. Епископ Гавриил Челябинский, пробираясь ночью к вагону, попал в нефтяную цистерну и погрузился в нефть по грудь. Железнодорожные рабочие с трудом его вытащили. Ряса промокла, переодеться не во что, в вагоне стужа… К счастью, удалось потом его пристроить в одном церковном доме; там ему отвели в передней уголок, где на сундуке он и спал.
Я познакомился с местным архиереем, преосвященным Сергием Черноморским и Новороссийским, и по его приглашению служил на Крещенье в городском соборе.
Новороссийск представлял сплошной лазарет. В больницах и госпиталях не знали, куда девать больных. Мне довелось посетить одну из больниц.
Епископ Сергий (Лавров), начальник Урмийской миссии, человек неуравновешенный, под влиянием революционных настроений объявил себя принадлежащим к Англиканской Церкви. Его от Православной Церкви отлучили. Во время моего пребывания в Екатеринодаре до Высшего Церковного управления дошли сведения, что он раскаивается, и мы тогда же его воссоединили. Теперь я узнал, что он лежит в сыпном тифе, в одной из больниц для сыпнотифозных. Туда я и направился, чтобы сообщить ему о восстановлении его общения с Православною Церковью и принести некоторое денежное пособие. Трудно себе представить тяжелую картину, которую я увидел… Больные лежали и на койках, и под койками, и в проходах. Стоны, бред… И тут же две сестрички милосердия щебечут о чем-то у себя в комнате. Кругом вопли "Воды!.. воды!.. жажду!..", а сестры равнодушно санитару: "Иван, дай воды!" — и продолжают прерванный щебет. Я был возмущен. Разыскивая епископа Сергия, я случайно натолкнулся на больного члена Государственной думы Антонова: лежит в жару, весь красный… Наконец я отыскал преосвященного Сергия. Когда-то он был красивый, а теперь и не узнать: лицо искаженное, измученное, глаза мутные, губы иссохшие…
— Мой приход — весть, что вы воссоединены, — сказал я.
— Благодарю Бога за болезнь, — зашептал он, — теперь я все понял… Как мелко, глупо то, чего я домогался…
Я посидел с ним недолго — и простился. Засиживаться среди сыпных я побоялся.
Вскоре после этого я встретил на улице князя Ев. Ник. Трубецкого. Он стал уговаривать меня ехать в Сербию. "Повезем туда нашу русскую культуру…" На другой день он заболел сыпным тифом и умер.
Умер в те дни от сыпняка и Пуришкевич. Я его отпевал.
Потом дошел до меня слух, что от паралича сердца скончался в маленьком новороссийском монастырьке архиепископ Алексей Дородицын. Епископ Сергий, человек мало распорядительный, относительно погребения никаких приказаний не дал, и труп в одном белье пролежал дня три в сарае. Я сказал об этом владыке Сергию и предложил ему поручить мне отпевание. Он с радостью согласился.
К назначенному часу я с диаконом прибыл в кладбищенскую церковь. На кладбище пришлось идти пешком. Вхожу в церковь, — служат молебен, толпятся богомольцы, а гроба нет. Спрашиваю: "Где гроб?" Никто не знает. Кладбищенский батюшка пригласил меня зайти к нему в домик, обогреться, выпить чаю, пока он будет наводить справки. Выяснилось, что тело привезут, но надо подождать. Жду-жду… покойника все не привозят. Наконец показались дроги в одну лошадь, на них огромный гроб, на гробе сидит возница; за дрогами идут два-три монаха. Я вышел встретить жалкую процессию. Огромный гроб был так тяжел, что его едва-едва смогли поднять. В церкви открыли крышку… — архиепископ Алексей лежал неубранный, в старом подряснике, в епитрахили. Благодаря морозу разложение еще не наступило. Отпевать пришлось не так, как обычно отпевают архиереев, хоть я и старался, по мере возможности, вычитать все, что по чину погребения в таких случаях полагается. После отпевания спрашиваю: "Где могила?" Оказывается, — на краю кладбища в заросли кустов. Мы долго пробирались по сугробам, увязая в снегу… — Погребение архиепископа Алексея, как и судьба митрополита Питирима, показало мне всю тщету честолюбия, властолюбия…