Путь на Олений ложок
Шрифт:
Почти все пассажиры, которым следовало сойти на этой станции, покинули вагон. Освободившиеся места занимали новые люди. В это время к Тагильцеву подбежал какой-то молодой человек и кинулся в его объятья. Эта неожиданная сцена несколько успокоила Вепринцева. «Теперь ясно: парикмахер здесь кого-то встречает, должно быть, родственника… А может быть, это инсценировка?» На всякий случай Вепринцев послал вперед Стрижа.
Но поведение Тагильцева и молодого хакаса, с которым он только что крепко расцеловался, не могло вызвать никаких подозрений
Только Вепринцев вышел из вагона, как гулко прозвучали звонки отправления, пронзительно и резко заревел паровоз, окатив стоявших на платформе клубами неприятно теплого пара. И опять застучали колеса, грязное помело дыма разлохматилось над вагонами состава. Черный грохочущий поезд без оглядки побежал в тайгу, в глубокую и неровную расселину, разломившую пополам горный хребет. Вот еще раз мелькнул последний вагон, с красным пятном позади, и все исчезло. Только сердитый рокочущий гул доносился сюда, да серая полоска дыма жалко и сиротливо витала над сумеречно-темной тайгой.
Вепринцев подошел поближе к парикмахеру.
— Надо было телеграмму вовремя дать, — с легким укором говорил своему собеседнику Тагильцев. — Вчера чуть не целый день ждали и сегодня уже второй поезд встречаем. Так же не делают, дорогой!
Стриж достал папироску и, любезно извинившись, спросил:
— Товарищи, нет ли у вас спичек?
— Пожалуйста, как нет… — суетливо зашарил по карманам молодой человек.
Тагильцев оглянулся и встретился взглядом с Вепринцевым. «Черт возьми! Неужели он не узнает меня? А может быть, я ошибся?» Но не успел Вепринцев закончить этой мысли, как Тагильцев опять повернулся к нему и неуверенно спросил:
— Вы меня не узнаете?
— Кажется, нет, — хрипло ответил Вепринцев, вглядываясь в лицо Тагильцева.
— А я вот по бороде вас узнал…
— Как это можно? — удивленно засмеялся Вепринцев.
— Как видите, можно… Вы у меня брились несколько раз. Помните, в Управление округа вы заходили?..
Вепринцев нахмурился, делая вид, что он напряженно припоминает. Потом лицо его озарилось улыбкой, он широко развел руками.
— Конечно, конечно, теперь вспоминаю!.. Очень приятно… очень хорошо встретить в такой глуши знакомого человека. Ну конечно, я туда приходил, в это Управление… Ни один порядочный геолог не может пройти мимо него. И как вы попали сюда, в такую даль?
Тагильцев ответил ему настолько просто и непринужденно, что тревога Вепринцева почти совсем исчезла.
— В трудовом отпуске. На родину отдохнуть приехал. А здесь племянника встречаю… Вот он, Илюшка, познакомьтесь, — не без гордости сказал Тагильцев, подтолкнув в бок парня.
— Очень рад, — сдавил руку молодого человека Вепринцев. — Павел Иванович, — отрекомендовался
— Чего же мы стоим здесь? — спохватился Тагильцев. — Может быть, в буфет заглянем? С дороги бы перекусить не мешало, чайку испить…
— Мы очень спешим, — поторопился ответить Вепринцев, — как бы не опоздать на машину.
— Об этом нечего беспокоиться, машины здесь идут каждые полчаса. Кругом прииски, разработки… — Тагильцев обвел взглядом темные очертания высоких гор, со всех сторон подпиравших маленькую одинокую станцию. — А вам в какую сторону? Дорог здесь много.
— Нам… — замялся было Вепринцев. — Да тут до одного села… Рыбаки называется.
— Рыбаки?.. Так мы будем попутчиками вам до самого места, — радостно ответил Тагильцев, — мы в Рыбаки и едем…
Вновь тревога и подозрение охватили Вепринцева.
Теперь Тагильцеву нетрудно было убедить своих новых друзей, что перед выездом в такой трудный далекий путь нужно не только хорошо отдохнуть, но и добротно закусить.
27. Мирная профессия
Вторые сутки Котельников лежал в госпитале. Вторые сутки не выходила из головы печальная история погони за преступниками, и чем глубже он вдумывался в свои действия, тем яснее видел ошибки.
— Ушел, дьявол, ушел, — сдерживая бессильную ярость, шептал Котельников. — Теперь все начинай сначала.
Он повернулся лицом к стене.
— Проглядел, еще как!.. — продолжал Котельников. — Прошляпил — это, пожалуй, самое подходящее, шляя-па! Чепчик старушечий!
Больше всего тяготило его сознание своей беспомощности. Ему, человеку постоянного движения, казалось, что нет ничего на свете более угнетающего, чем лежать без дела день, другой, третий.
«…Вот тебе и мирная профессия. Больше двух лет на фронте пробыл, а в госпитале по-настоящему так и не довелось полежать. А здесь попал, да еще как глупо… Из этого ты, голова садовая, должен сделать правильный вывод: каждая шишка — предметный урок, каждый синяк — памятная заметка.
А голова, кажется, и в самом деле немножко побаливает и кружится, кружится…»
Котельников весь ушел в думы.
Вспомнилось, как поступил он на службу в милицию. Кончилась война. Со всей силой встал перед ним вопрос: за что браться, к чему приложить свои руки, разум? Может быть, вернуться на завод? Даже стыдно было выбирать что-то другое, ведь он вырос на заводе, начал учеником, а на войну ушел хорошим рабочим-кожевником.
Но задолго до демобилизации его неожиданно вызвали в политотдел. Начался обычный разговор: не наскучило ли служить, пишут ли что из дома, — должно быть, не знали, что у него нет никакого дома. А потом вдруг спросили: