Путь, не отмеченный на карте

Гольдберг Исаак Григорьевич

Мужики — помалкивающие — приглядываются. Проталкивается средь баб спорящих старик:

— Цыц вы!.. Сороки... Отстаньте!

И бабы отходят, замолкают и выжидающе поглядывают на гостей нечаянных!

Старик подходит к Степанову, оглядывает остальных. Хозяйским взглядом окидывает лошадь, шарит им мимоходом по поклаже, снегом запорошенной.

— Эх, лошадь-то как вы упарили! Выстояться ей нужно, отдохнуть.

Потом берет лошадь под уздцы и ведет в деревню:

— Пожалуйте, господа проезжающие! Пожалуйте! — спокойно, но настойчиво говорит

он. И все отодвигаются в сторону, дают ему дорогу. Хорунжий крякает — не то сердито, не то довольно. Но идет за стариком, а за ним остальные.

5. Четверо довольны.

Гудит, гудит железная печка. В избе пар стоит. На столе самовар пофыркивает.

У полковника лицо помолодело, подобрело. Ах, отогревается, отходит у него застывшее сердце. В углу темнеют иконы, рядом с ними засиженный мухами Иоанн Кронштадтский, молельщик за православных, предстатель пред Господом. А по лавкам, у порога, за перегородкой, в кути крестьяне, настоящие, богобоязненные, православные крестьяне.

У полковника сердце отогревается: как же! Только что так славно в бане попарился! Правда, в черной бане, но ведь блаженство-то какое! — горячо, тело истомилось по воде, по пару. И на квадратном, плохо выбритом лице сияет отогревшаяся радость: и путь снежный не кажется уже таким бесконечным и тревожным и спутники милее. Даже вот тот Степанов, нет, нет, Семенов, кажется.

А мужики, медведи таежные — смешные такие, ничего не знают, словно на другой планете живут. Марсиане!

— Красных у вас тут не было? — как бы мимоходом, будто совсем равнодушно (а в уголках глаз затаилось знойное ожидание!) спросили их.

— Каки-таки красные? — изумленно ответили они. — Тайга у нас... Никаких красных не знаем!

— А вы что же, к белым больше? — знойное ожидание вспыхнуло ярче в уголках глаз.

— И белых не знаем... У нас тайга. Вот, почитай, год, алибо больше, как торговые к нам не наезжают. Без чаю сидим, без махорки.

— И ситцев-то на рукава сколь времени не видывали!..

— С припасами — порохом да свинцом беда целая. Все под чистую расстреляли. А живем тайгой — промыслом...

— Никаких ни красных, ни белых не знаем... Хрестьяне мы... охотники...

— Чудаки! Прямо девственники политические.

Отогрелось сердце у полковника: ничего, еще поживем! С таким народом да не прожить, да не пробиться к цели!.. Пускай нытики да слюнтяи отчаиваются — теперь он хорошо знает, что дело не проиграно. Нисколько!

Сверкают глаза у молоденьких прапорщиков: полковничья уверенность передалась им и зажгла надежды. Нет, не в прошлом марка Коти и пленительный аромат сигарного дыма, смешанного с запахом вина. Играючи пройдут они свой путь по сверкающему снегу, по тропам — от зимовья к зимовью — до самой цели — до севера, где армия копит силы свои и готова к завоеваниям.

Доволен хорунжий: тепло, сытно; в темных сенях податливо вздрогнула чья-то упругая горячая грудь, и только заглушенный смешок ответил на настойчивый, жаркий шопот.

А пятый

переглядел всю кладь, перенесенную для сохранности из саней в чистую горницу пятистенного дома, что-то подсчитал, что-то посоображал, да пошел бродить по селу.

6. «Пустяки!».

Утром вышли из села напутствуемые веселыми пожеланиями крестьян. А накануне, поздно вечером, в чистой горнице, где ночевали на оленьих постелях, укрытые ушканьими одеялами, произошел ненужный разговор.

— Какой нетронутый край! Какой простосердечный народ! — восторгался совсем разблагодушествовавшийся полковник. И прапорщики вторили ему:

— Да, да! Изумительно!

— Я всегда знал это. Я всегда ценил в нашем крестьянине его отвращение к политике, его уважение к порядку... Ведь прямо отдыхаешь здесь среди этих простодушных людей...

— А какое гостеприимство! — умилялись прапорщики. А хорунжий многозначительно крякал.

Но опять непрошенно вторгся в умилительный разговор тот, кого в этом повествовании сбивчиво именуют то Степановым, то Семеновым:

— За это радушие, — вяло, словно нехотя, сказал он, — за это радушие я роздал четыре банки пороху, фунта три махорки да еще всякой муры...

Но полковника, который с таким аппетитом поужинал сочным сохатиным мясом, полковника, у которого жаркая баня отогрела, отпарила не только уставшее тело, но и начавшее уже было замирать сердце, — его не собьешь какими-то четырьмя банками пороха и тремя фунтами махорки.

— Глупости! — бодро возражает он (да и нужно ли вовсе возражать?). — За услугу всегда нужно платить чем-нибудь!.. Я, — подчеркивает он, — всегда плачу... А крестьяне к нам отнеслись хорошо, даже сочувственно, я сказал бы. Я знаю народ. Я, батюшка мой, двадцать лет в армии. Чрез мои руки не одна тысяча новобранцев прошла... Я народ наш знаю...

— Этот народ, здешний, я знаю лучше вас!

— Почему это? — обиделся полковник. — То-есть, каким это образом?

Степанов тихо рассмеялся: странный такой смех, куда-то в сторону, не для этих четырех:

— Я ведь еще не говорил вам, что мне приходилось здесь жить несколько лет.

Полковник, а за ним и другие, приподнялись на постели.

— В каком качестве?

— В качестве ссыльнопоселенца! — с какою-то поспешной готовностью ответил Степанов.

— Политического?! — одновременно вырвалось у полковника и хорунжего.

— Нет! — снова засмеялся Степанов. — Нет, в качестве уголовного ссыльнопоселенца.

И как бы не замечая некоторого движения среди спутников, он вернулся к тому, о чем говорил:

— Дело не в том, что пришлось отдать немного пороху и табаку, чорт с ними! А штука состоит в том, что у чалдонов аппетит разыгрался.

— Ну, они о нас скоро забудут, — вмешался хорунжий. — Вы были тогда правы там, в зимовье... Им ведь ни до красных, ни до белых одинаково никакого дела нет.

Степанов поднялся со своей постели и перегнулся к своим спутникам: