Путь палача

Турдиева Мария

Я озадачился.

– Я тот человек, который поможет тебе понять. Я твой учитель, понимаешь?

– Ты будешь меня учить?

Это был тот самый вопрос, которого она добивалась от меня все эти 5 минут. И остальные 30 она посвятила рассуждениями о том, что обучение – важный этап в моей жизни. Вспоминая сейчас, я практически дословно цитатами могу пересказать то, что она мне объясняла. Потому что её твердый голос что внушал уверенность и небывалое воодушевление, которое у меня бывало всегда, когда я брался за чтение новых книг. Новые знания. С помощью них я мог стать кем угодно. Понимание сложных названий

профессий пришло ко мне намного позже. А сейчас у меня кружилась голова от нетерпения начать обучение прямо сейчас. Но мама не торопилась. Она готовила меня морально и даже физически, что даже после объяснений разрешила мне поесть печенье, от которых я заводился как моторчик.

И целый день носился по улице.

Спрашивается, зачем? Я понял это спустя годы, когда только стал осмысливать свою жизнь. В самом деле, это очередной трюк матери (а у неё были феноменальные умственные способности), чтобы я как следует выплеснул накопившуюся у себя внутри энергию, выдохся и успокоился. Она подцепила меня на этом спокойствии, взяла за ручку и повела к столу с заваленными учебниками. Мне стало нравится учиться. Действительно, нравилось все последующие дни. Прописи, чтение вслух, арифметика с палочками, я познавал в теории разнообразный мир животных, растений, особенности органов человека и еще многое другое.

Но всё это начало быстро надоедать. Если раньше я бездельничал и мог заниматься своими ребяческими делами, то тогда времени на это уделялось ещё меньше с приходом учёбы в мою жизнь. Как минимум, три часа в день точно уходило на задания, умные разговоры с мамой и истолкованию материалов из старых учебников.

Я уставал, и внимание моё рассеивалось.

Однажды я не выдержал. То был урок истории, нудный предмет, который давался мне с трудом. Мама неинтересно рассказывала материал. Скорее, рассказывала-то она интересно, только вот я особо не горел желанием слушать. Мне хотелось свободы. Не знаю, почему, но к ней меня тянуло всю жизнь. И я лопнул. Терпение моё разлетелось на кусочки. Бросив ручку, соскочил со стула и под охающие вздохи матери рванул на улицу, успев нацепить на себя только ботинки, уже изорванные и хлябающие.

Ветер долбанул в лицо. К чёрту, к чёрту… Выученное от папы слово так нужно было сейчас. O, небо. Оно раскинулось перед моим взором как простынь, приглашающая на себя лечь. Эти белые пушистики, плавающие надо мной, манили, чтобы я их погладил. И мне казалось: я трогаю их! Кончики пальцев чувствовали нежность, она разливалась по телу, опускалась в ноги, к ступням, что мне продолжало казаться: я лечу!

И я летел. Навстречу ветру, пыли, людям – всему миру. Летел навстречу своему собственному безумию и непониманию того, зачем всё это со мной происходит? Навстречу улыбкам, сверкающим глазам, клыкам, шерсти, воротам, дорогам, шпалам. Я думал, что летел навстречу всей Земле.

И неизвестное накрыло меня нежданно. Я оказался в незнакомой местности напротив огромного здания, которого не видел ранее. Ровные кирпичи бледно-бордовой расцветки. Стеклянные и вымытые дочиста окна. Лестница бетонная, ведущая к главному входу. Здесь ветра не было, из-за этого тишина давила на уши. Я притих. Остановился. Странное ощущение непричастности ко всему вокруг разлилось по всему телу. Я словно отстранился от мира, будто тело – растворилось.

И осталась только одна душа, невидимая и свободная.

Ватные ноги потянули меня в правую сторону, где стоял серый деревянный заборчик, из-за которого можно было выглядывать. И быть незамеченным, когда из кирпичного здания стали выходить дети и иногда взрослые. Большинство веселилось. Их чувства беззаботности вселилось вглубь меня тоже. Людей проходило всё больше и больше, и я становился еще более незаметным.

Будто призрачным.

Завороженный, я простоял так долгое время, пока не опомнился и уже собирался уходить. Но дверь в кирпичном здании громко хлопнула. Оттуда вышел молодой парень, высокий, прилично одетый (как мне вспоминается сейчас). Его невероятно тёмные волосы сильно отличались от его кристально зелёных глаз, сверкающих из-под челки. Он стоял, долго всматриваясь в небо, его рука засунута в карман серых брюк. Рубашка, идеально выглаженная, пестрела своим ярким отбеленным цветом. Сверху – пиджак, такой же серый, как и брюки, вальяжно расстёгнут и с одной стороны заправлен в подштанники. Особенно в глаза бросался мне бордовый галстук с серыми тонкими полосками по диагонали.

Только галстук и только зелёные глаза. Глаза, которые одномоментно уставились на меня.

Меня окатило ледяной водой.

Я нагнулся, притих. Как назло, стал дышать тяжело вслух. Пару минут я сидел на корточках, а потом, трясясь, посмотрел в щель в заборе. Парня уже не было.

– Потерялся? – Я вздрогнул всем телом и резко развернулся. Зелёные глаза с укором и насмешкой уставились на меня. Молодой человек нагнулся, и глаза стали ещё больше. – Смеркается. Ты здесь учишься? – и указал на здание.

– Нет, – пролепетал я. – А что это?

– Школа. Сколько тебе лет?

– Семь.

– Гм.

Он неважно и немного грубо протянул мне свою руку. Не знаю, как я смог ему довериться – скорее, это было больше подчинение. И после этого он повел меня к моему дому, а я иногда подсказывал ему, куда идти. Когда мы дошли, он не стал заходить внутрь и отпустил меня так. Я не ощущал к нему благодарности, потому что от него это чувствовалось не в качестве жеста благородства или рыцарства.

Дом встретил меня хмуро. Тишиной. Больше всего я боялся отца, мама могла сказать ему о моем побеге. Но оказалось, что его нет дома.

Мать сидела в комнате, вязала спицами. Это ничего доброго не сулило. Я знал, что, если она вяжет – значит, она злится. Лишь украдкой поглядывая в ту зловещую комнату, я сел за обеденный стол и тоже нахмурился. Мне было голодно. И стыдно. Впервые стыдно за то, что я натворил. Щёки пылали. Я поверхностно анализировал своё поведение и тут же осознал, что только я ответственен за свои поступки.

Мне пришлось встать, достать из холодильника яблочное пюре и наложить себе в тарелку. Можно было взять макароны, но мне нельзя было пользоваться печкой, чтобы их разогреть.

Не наелся. Снова хмурость. Краем уха только слышал, как стучали друг об друга спицы. Я боролся с самим собой. С одной стороны, злился на себя, что не сдержал своих эмоций, дал им волю и позволил себе дерзость. А с другой – агрессировал на мать за то, что она держала меня в строгом воспитании, и негодовал, что мне не позволяли полностью делать всё, что я пожелаю.