Путь пантеры

Крюкова Елена Николаевна

– А знаешь, скоро конец света. Все об этом говорят!

– Не будет никакого конца света.

Он крепко обнял ее. Отвел рукой тяжелую нефтяную струю волос у нее со лба и поцеловал в лоб.

– У тебя губы очень горячие, – сказала Фелисидад. Слезы уже сами текли. Она улыбнулась, в ночи блеснули зубы. – Поцелуй меня в губы.

Глава 36. Калавера в сомбреро

– Ты знаешь, какой сегодня день?

Фелисидад стояла перед зеркалом и завязывала на затылке рассыпчатую гущину смоляных волос. Не косы, а джунгли.

– Нет.

– Сегодня Dia de los Muertos.

– Dia de los Muertos? –

эхом повторил Ром.

Фелисидад обернулась. Она всегда поворачивалась очень быстро, он не успевал уследить.

– Ну да. Dia de los Muertos. Ты понял?

– Да. Понял. Не надо объяснять.

Легкий страх заполз за пазуху и щекотал ребра тонкими пальцами.

– И что это значит? Вроде Дня поминовения?

Фелисидад подошла к нему близко-близко, и он увидел под юбкой ее маленький и круглый, как дынька канталупа, живот.

– Нет. Это круче. Это совсем круто. Знаешь, это очень древний праздник. Мы празднуем смерть.

– Что-что?!

Он ушам не верил.

Видел свое отражение в зеркале – брови взлетели на лоб, рот раскрыт удивленно, как у птенца. Сам себе в зеркале усмехнулся.

– Что слышал! Это праздник смерти!

– Смерти? Что за чушь?

Лицо бабушки, в гробу, со сложенными на груди руками, всплыло из марева и пропало.

– Не чушь. Не смей так говорить о наших обычаях! Мы с тобой пойдем на кладбище. Туда, где похоронены мои дедушка и бабушка. Это мама и папа отца. Лилиана и Бенито Торрес. А все остальные пойдут на другое кладбище. К предкам мамы Милагрос. У матери предки испанцы. Они прибыли сюда с Кортесом. А у папы – индейцы. Нет, ну они с испанцами тоже смешались. Мы знаем все наше семейство до седьмого колена. Ты знаешь что? Оденься на кладбище, как на праздник. Ну! Живей! Уже вечер!

– Вечер, и куда мы в темноту попремся? – удивленно спросил Ром.

Но спорить не стал. Белая рубаха. Узкие черные джинсы. Галстук-бабочка, как у актера. «Как у марьячи», – хмыкнула Фелисидад, галстук ему поправляя. Резкий, беглый кивок в сторону зеркала: отрази жизнь и радость, отрази! Идем на кладбище – показать смерти лицо жизни, в обмен на ее костлявую личину!

«Что я, зачем я так, это же святотатство, у них же это память предков, и это древний обычай, сказано же тебе, дурень». Встопорщил русые волосы перед зеркалом.

– Хватит в зеркало пялиться, – Фелисидад ударила его по рукам, легонько, – ты ж не девушка.

– Ну тогда ты попялься! – захохотал Ром и подтолкнул ее к зеркалу.

Они смотрели на самих себя в зеркало, в другой мир, располагавшийся всего лишь за тонкой, тоньше волоса, стеклянной стенкой, призрачной поверхностью, поглощающей времена и звуки; зеркало на стене висело старинное, в тяжелой посеребренной раме, и сколько поколений, сколько предков Фелисидад гляделось в это стекло, зачерненное с испода отравной амальгамой? Они здесь, и они там. Зеркало. Отражение их счастья. Здесь и сейчас. Не на далеких звездах. Здесь, на смертной, влажной, черной, кровавой и грешной земле.

– Какие мы с тобой…

– Какие?

– Пара.

Еще глядели, вглядывались в себя.

– Да, мы пара. Я и не сомневался.

– Я тоже.

– Ты оделась на кладбище, как на танцы.

– Там и будут танцы!

Он

округлил глаза и рот.

– Ого! А не врешь?

– Я вру! Я вру!

В смешливом гневе била его по рту черной кружевной перчаткой.

– А еще что там будет? Может, и пировать будем?

– И вино пить! И текилу! И особенный хлеб есть… священный! И скелеты ореховые грызть!

– Может, и гробики шоколадные?

Он хотел подшутить, подыграть ей.

Она заскакала на месте, как черный мяч.

– И гробики шоколадные! Да! Да! Да!

Ром схватил ее за руку. Притянул к себе.

Они целовались перед зеркалом, и зеркало тьмой и серебром глубоко, то четко, то туманно и неясно, отражало их долгий и сладкий поцелуй.

Они оделись, еще покрутились перед зеркалом, еще выслушали наставления от сеньоры Милагрос, еще смачно, звучно расцеловал их в щеки сеньор Сантьяго, еще Фелисидад затолкала в сумку горячие такос и бурритос, сунула две бутылки «риохи», а Ром только стоял у порога и приглаживал волосы, они все время топорщились, ему это надоело. «Выходим! Ну же! Уже темнеет».

Милагрос шепнула Фелисидад, их щеки тепло и бархатно соприкоснулись на миг:

– Ты там… помолись за сеньору Лилиану и сеньора Бенито… хорошенько…

– Да, мама.

Фелисидад прикрыла веки. Само послушание.

И когда они перешагнули порог и вышли в вечереющий ноябрьский день, в это безумное Первое ноября, Рому захотелось понять, отчего ему так тревожно, темно стало.

Изнутри поднялась волна. Он вспомнил океан. Синяя, сначала теплая, потом ледяная волна страсти, нежности, беды. Пахло бензином: по дороге, кряхтя, медленно проехала старая машина. Ром стиснул руку Фелисидад.

– Нас подвезут на кладбище, – беспечно сказала девушка.

Руку подняла. Помахала. Еще одна старая колымага показала морду с горящими фарами из-за угла. За рулем сидел незнакомый Рому парень. Сердце прыгнуло. «Сидеть», – сказал Ром сердцу, как псу. Парень притормозил, Фелисидад забралась в машину, хлопнула ладонью по сиденью: садись живо!

Странная тень мелькнула позади машины.

Будто пес пробежал.

Не взлаяв, растаял в сумерках.

Покатили. Ром глядел в затылок парня. Густоволосый, чернявый, как все они. Может быть, ее бывший? «Что значит бывший, она же еще девчонка, а на это наплевать, они все тут рано взрослеют, почему такая длинная дорога, долгая дорога, вечер и ночь, и море огней, до чего огромен это город, а, да, это самый большой город в мире. Больше Токио? Больше Нью-Йорка?» Фелисидад весело болтала с парнем, и Ром перестал понимать испанские слова. Липким медом заложило, заклеило уши. Кулаки налились горячим свинцом.

«Ты так любишь ее и ревнуешь ее».

Да, кивнул он сам себе – и засмеялся.

– Над чем ты смеешься? – обернулась к нему Фелисидад.

– Над тобой.

– Я смешная?!

Сердито взбила волосы, скорчила обезьянью рожицу.

– Ужасно.

Парень глядел на них в зеркало и тоже хохотал.

День мертвецов, черт знает, как весело.

Кладбище распахнулось гигантским черным зевом, с золотыми полосами зубов-огней в дьявольских улыбках, с перемежающимися волнами тишины и гула, слез и взрывов смеха. Фонари и факелы. Могилы освещены круглыми, как планеты, фонарями.