Путь тени
Шрифт:
– Как она будет жить без отца?
– Ей будет тяжело. Но она справится с этим. Мати – сильная. Если же ты под словом "жить" имеешь в виду что-то более конкретное… Ей выбирать, остаться в повозке невест или перебраться в повозку своей семьи. Я бы предпочел, чтобы она оставила все, как есть. Во всяком случае, до тех пор, пока не выйдет замуж. Я уже говорил – ей лучше не быть одной.
– Да нет, я не об этом, – Сати поморщилась, недовольная собой за то, что у нее никак не получается объяснить. – Испытание. Мати ведь совсем скоро проходить его, и…
– А, вот в чем дело! Да, конечно, ты права: когда
– Угу, – караванщица кивнула.
– А ты-то сама как? Прости, я все о ней, да о ней, а о тебе и не спросил даже.
– Что я? Со мной все в порядке. Ведь мои родители живы.
Евсей тяжело вздохнул:
– Да-а-а…
У него с губ рвалось – "в отличие от Мати…", но он сумел-таки сдержаться. Веки начали гореть, глаза – чесаться. И вообще, чувствовал он себя – хуже некуда.
Стиснув зубы, караванщик закрыл глаза. И тотчас перед его внутренним взглядом предстал образ брата – такой близкий, такой живой… А через мгновение он исчез без следа, оставив вместо себя пустоту.
"Нет, – думал летописец, успокаивая себя. – С его смертью исчезло не все. Есть Мати, караван. И легенды, в которых он останется навсегда, переживет множество поколений, не будет забыт до самого пробуждения от вечного сна… Вот только…" – стиснув зубы, он мотнул головой, прогоняя от себя мысли, которые показались ему жестокими и вообще… Но они уже успели запечатлеться в его памяти.
"Его смерть достойна того, чтобы о ней знали, помнили. Ведь он отдал свою жизнь ради другой жизни, юной, той, у корой все еще впереди. Я просто обязан рассказать… И даже если эта история не станет частью легенды, что же…" Но уже через мгновение он думал иначе:
"О его самопожертвовании, я, конечно, расскажу, но не о смерти, нет! И не потому, что мне больно вспоминать, переживать все вновь. Пусть если не в жизни, то хотя бы в легендах он не узнает смерти. Пусть он просто уйдет, покинет край снегов, при жизни перейдя в край благих душ и вечных снов. Как это было с великим Гамешем. Да, так будет лучше. И легче".
Он провел рукой по лицу, смахивая снег, пригладил усы и бороду, потом – протер глаза, прежде чем открыть их.
– Ты еще здесь? – спросил он стоявшую рядом с ним, словно ожидая чего-то, Сати.
– Я… – та растерялась, не ожидая от летописца резких слов, которые почему-то показались ей особенно обидными. Глаза караванщицы наполнились слезами, руки повисли плетьми. – Не знаю… – она пожала плечами, а потом заторопилась, готовая сорваться с
– Прости, – остановил его летописец. – Я не хотел тебя обидеть. Просто сегодня тяжелый день…
– Я понимаю, дядя Евсей. И он еще не закончился, – глаза Сати погрустнели, однако в них прибавилось тепла и заботы.
– Да, милая… – кивнул новый хозяин каравана. – Он будет очень долгим, этот день…
А теперь ступай к Мати. Пожалуйста. Поверь, я пошел бы сам…
– Но лучше будет мне. Я понимаю. Она… Она может сейчас всякое думать. Даже обвинять тебя в смерти ее отца. Ну… Ей будет трудно понять, поверить, что ничего было нельзя изменить, что ни ты, ни даже господин Шамаш не могли его спасти…
– Ты умница, девочка, – улыбнулся караванщик.
– Я уже иду, – и, повернувшись, она быстро, почти бегом приблизилась к повозке невест, чуть приподняла полог, чтобы сперва заглянуть внутрь.
Мати лежала на одеяле в своем углу, уткнувшись лицом в подушку. Ее плечи дрожали, но рыданий слышно не было. Она чувствовала себя потерявшей саму себя, совершенно опустошенной, глядела вокруг – и ничего не видела, пыталась думать о чем-нибудь, но не находила, о чем? Да и как, когда все мысли вновь и вновь возвращались к смерти отца?
Сначала Мати не верила, что это действительно случилось. Не могла, не хотела. Но потом… С каждым новым мигом она все яснее и яснее понимала – никто бы не стал обманывать ее таким образом. Слишком уж жестоким был обман. А раз так, значит…
И тогда ее душу пронзила такая страшная, рвавшая на части боль, что захотелось не просто разрыдаться в голос, но закричать, завыть, стараясь поскорее выплеснуть свою скорбь, надеясь, что после этого боль ослабеет. Но Мати не могла.
Все тело обмякло, стало бесчувственным, таким пустым, словно сама душа покинула его и села, поджав ноги, рядом, задумчиво вглядываясь в почерневшие от горя глаза.
"Папа! Папочка! – мысленно кричала она, надеясь призвать дух отца, как будто ей было это по силам. А даже если и так – зачем? Что она могла сказать ему сейчас, кроме: – Нет! Не уходи, пожалуйста! Ты мне так нужен! Я не могу без тебя! Я… – как будто она, жуткая эгоистка, даже в этот миг думала только о себе. Или словно он мог, вняв ее мольбам, вернуться. – Я знаю, такое не под силу ни одному смертному, но… Шамаш! – ее внутренний взор обратился к богу солнца. – Верни мне отца! Призови Нинти! Пусть она воскресит его! – девушка замерла, стараясь больше ни о чем не думать, чтобы не пропустить мысленный ответ. Но тишина длилась так долго! И она была такой мучительно тяжелой… – Шамаш, пожалуйста!
Сделай это ради меня! Да, я помню: ты говорил, что не правильно возвращать того, кто уже ушел. Но ведь это было сказано о волчице, умиравшей лишь затем, чтобы переродиться вновь! С людьми все не так! И… Шамаш! Ну что Тебе стоит? Верни его! Если… Если так нужно, спроси отца: хочет ли он вернуться ко мне! Он ведь захочет! – она и подумать не могла, чтобы отец отказался от такого дара. Ведь это означало бы… – Что он просто взял и бросил меня! Как какую-то надоевшую вещь!" А потом, когда все мысли пролетели, все полные боли и надежды, обиды и мольбы слова закончились, а вместе с ними ушли последние надежды, осталась тишина, становившаяся с каждым новым мигом все более и более невыносимой…