Путь в тысячу пиал
Шрифт:
– Ну и не приходи больше, понял?! – прилетел ему в спину полный обиды оклик.
Он пожал плечами, но не обернулся. Все будто стало неважным, смазанным, помутневшим. Осталась только каменистая улочка, зажатая с двух сторон невысокими домами. Цэрин никогда не был у Тхори, не знал, где та живет, но что-то неведомое будто звало его, тянуло именно туда, к двери, над которой был приколочен бычий череп. Считалось, что он отгонит прочь от жилища всех злых духов бон. Духи и правда молчали, как и молчали все обитатели дома.
«Ведь не так должно быть при родах! Не так!»
Он
В комнате с кроватью сперва обнаружились женщины. Они стояли словно в немом исступлении, возведя взгляды в потолок. По их щекам скатывались слезы. Был в комнате и Цзяньян, который при виде Цэрина скорбно покачал головой.
«Что все это значит?»
На кровати в окружении тряпок, перемазанных кровью, полулежала молодая женщина. Живая. К груди она прижимала младенца, уткнулась в него лбом и сотрясалась в безмолвных рыданиях. Но ребенок-то был жив. Цэрин явственно видел, как тот шевелит крохотными пальчиками.
«Что не так?»
У изголовья, сгорбившись, стоял лама Намхабал, учитель Цзяньяна. В его мелко трясущейся руке догорала палочка благовония, а пальцами второй он перебирал бусины своих тренгхва, шепча безмолвную молитву, от которой, все знали, уже не было проку. Но он делал это, потому что нужно было делать хоть что-то. Когда камушки четок звякнули особенно громко и застыли в старчески пальцах, он нарушил тяжелую тишину:
– Его душа не пришла в наш мир. Смирись, Тхори, и не привязываться к этому пустому сосуду-телу. Вскоре придется его отпустить.
Глава 13. Джэу
Монастыри Тхибата не делают различий между девами и юношами, желающими стать послушниками. Имеет значение не пол, а чистота помыслов и усердие. Прошедшие обучение и получившие посвящение послушницы становятся бхикшуни и пополняют ряды монашества выбранного гомпа наравне с мужчинами. Чаще всего девы выбирают стезю астрологов, геомантов или целителей, но иногда встречаются и бхикшуни-воительницы.
– Отпусти меня, почтенная бхикшуни! – прорычала девочка, и тут же ответила сама себе, но тонким, писклявым голоском: – Ни за что, порождение бездны! Я отомщу тебе за все те невинные души, что ты сгубил. Готовься к смерти!
В руках у Джэу плясали тряпичные куклы, похожие друг на друга, как два ячменных зернышка. Но в воображении ее они выглядели совсем иначе – косматый ракшас стоял на коленях со вспоротым брюхом, а над ним воздела боевой меч па-дам монахиня-бхикшуни.
Мама бросила на нее неодобрительный взгляд поверх полотна ковра, который плела на продажу. Ей не нравилось, что Джэу вбила себе в голову стать бхикшуни и охотницей на демонов. Она вообще запрещала произносить дочери это слово – ракшас. Ее отца задрал разъяренный тигр. И точка. Никто
После смерти отца они поселились за пределами деревни, в крошечной лачуге среди скалистых утесов. Раньше там ночевали пастухи, но уступили жилье Санму, сочувствуя ее утрате. Шутка ли – за один лунный день лишиться семьи. Соседи думали, что молодая вдова тронулась умом от горя. Но помогали не умереть с голоду, подбрасывая разные варианты заработка, вроде плетения ковров. Никто не знал, что Джэу выжила – Санму прятала дочь, не позволяя людям ее увидеть.
Во дворе раздался шум.
– Санму, ты дома? – позвал знакомый женский голос.
Джэу испуганно замолчала, а мама наклонилась к крошечному окну, бросая взгляд наружу. И побледнела.
– Задняя дверь, – шикнула она. – Живо!
Джэу метнулась наружу, выронив незамысловатые игрушки, но далеко уйти не смогла.
– Стой, проклятая!
Монах грубо схватил ее за косу, так, что голова дернулась, как у тряпичной куклы. И вскоре он уже тащил ее к основному входу, где дожидался еще один воин.
Мама, прихрамывая, выскочила из дома, уставилась на соседку, пришедшую с монахами, и тотчас все поняла.
– Это все ты, ты! – оскалилась она и схватила рогатину, прислоненную к стене дома. Соседка отпрянула, в ужасе попятилась.
– Да ты что, Санму… В тебя что ли злой дух бон всели?..
Но она не договорила. Прежде чем монахи успели что-то сделать, мама ткнула предательницу в живот. Рогатина вонзилась прямо под ребра, и женщина закричала от боли. Ткань на глазах окрашивалась алым, а мама, неистово взвизгнув, выдернула рукоять и кинулась на монахов…
Джэу пришла в себя в каком-то узком переулке. Нахлынувшие воспоминания оглушили и ослепили ее, и некоторое время она просто сотрясалась в беззвучных рыданиях, перебирая последние драгоценные моменты вместе. Сначала отец… потом мать… она лишилась всех. Будьте вы прокляты, злобные ракшасы, равнодушные тэнгри, бессердечные монахи!
«Ненавижу их всех!»
Джэу стиснула зубы и вытерла слезы. Она должна быть сильной. Санму не плакала и не умоляла, как сегодня та женщина в переулке, не унижалась. Зарычав, как снежный лев, мама исступленно защищала ту единственную ценность, что у нее осталась – своего ребенка.
Больше Джэу никогда не видела свою мать. Монахи ловко скрутили ее и увели, чтобы посадить в каменный мешок при местном монастыре, как поступали со всеми преступниками и смертоубийцами. А саму Джэу сперва отмолили, стуча барабанами, размахивая вокруг нее дымящимися пучками трав и…
Она поморщилась от яркого воспоминания, от которого даже щека заныла.
А после обряда монахи вышвырнули ее за камни, что обозначали границу поселения, не дав с собой ни еды, ни теплой одежды. Всем было ясно, что девочка не выживет, так зачем же переводить добротные вещи.
И по сей день Джэу не знала, как долго в тот ужасный день бродила меж скал, не разбирая пути, размазывая по лицу слезы, оплакивая себя, свою семью, свою судьбу. Помнила лишь, что выла от страха и одиночества. И помнила, как ей вторили дикие звери…