Путь Владычицы: Дорога Тьмы
Шрифт:
— Да, моя доннина. Но уже скоро… И я быстро вернусь…
Уходя, Хельги повесила на дверь большой замок и, не оглядываясь, покинула домик — направилась по скользкому спуску вниз. Дождь с колкими льдинками хлестал лицо, но женщина не обращала на это внимания: ей всё казалось, что она слышит отчаянный крик принцессы, бастард которой должен был скоро умереть.
За хлипким окном бесновалась буря, потряхивая деревянное окно, затянутое бычьим пузырём. Здесь сквозняка было больше, чем в других жилых комнатах, Кайа начала мёрзнуть. Любопытный ветер захолодил внутреннюю часть бёдер, трясущихся
— Аша! — дрожащим голосом обратилась к кошке, — он выходит, да? Он… живой?
Кошка мяукнула и запрыгнула на живот, помяла его лапками. Не успела Кайа понять ответ помощницы, схватки накрыли разум, и она закричала простое, перемежая его рыданиями:
— Ма-а-а-ма!
Внезапное ощущение чего-то вывалившегося из чрева сначала напугало. Шла минута — схватки не возвращались. С трудом Кайа приподнялась, чтобы рассмотреть в темноте, скудно освещаемом единственной свечой, нечто на кровати. Аша там суетилась, что-то грызла, урчала. И подумалось, что матушкина защита ест ребёнка.
— Не смей, Аша! Не смей! — сорванным сиплым голосом захрипела Кайа, отгоняя урчащую кошку. Та зашипела.
И вдруг крик — детский, взахлёб — разорвал смешанные звуки тяжелого дыхания Кайи и гуляющего ветра за окном.
— Он — живой, Аша?.. Живой! — кошка перестала урчать и вылизывала лицо младенца. Кайа протянула трясущиеся руки и поняла: не сможет даже взять его на руки, сил совсем не осталось. А еще под бёдрами булькало, сочилось и снова что-то вывалилось.
Кайа откинулась на подушку и расплакалась, будучи не в силах отереть слёзы:
— Он — живой, Аша! А я… умираю. Нет сил… Прости…
Малыш плакал, а она лежала безучастная, отмечая отсутствие боли, лишь трясло от озноба: влаги было слишком много, и она не впитывалась вся в солому, которой был набит тюфяк. Отсутствие схваток, мучивших несколько часов, расслабило сильнее, и захотелось спать. Сквозь полудрёму она слышала и детский плач, и голос Йорана за дверью, поминающего шархалами дурную Хельги. Потом Кайю укрыли, приложив младенца сверху, и он, начиная согреваться, замолчал.
Разбудила жажда. Зная, что никто не откликнется, машинально попросила воды. И вдруг рядом мужской бас отозвался:
— Сейчас, госпожа! Слава Тьме, вы пришли в себя!
Йоран принёс тёплой воды, помог приподняться вместе с младенцем и напоил.
— Я перевязал ему кишочку, будьте спокойны. А место[1] убрал, сами решите, что с ним делать.
— Где Хельги? — не узнавая своего хрипящего голоса, спросила Кайа.
— Вздорная баба эта Хельги, простите Ваше высочество. Отправила меня в лавку на ночь глядя, да и сама потом пришла в питейный дом. Сказала, что вы отдыхаете, а она решила со знакомыми почесать язык. Я-то заподозрил быстро и, слава Тьме, незаметно ушёл оттуда да прямиком сюда. Слышу — ребёночек плачет, дверь, смотрю, на амбарный замок закрыта. Ну, и ваша кошечка как услышала меня, позвала на помощь… Чего прикажете, Ваше высочество?
Йоран растерялся, видя слёзы госпожи. Служа во дворце, не раз сталкивался с ней, наблюдая за растущей “егозой”, а здесь, в отдалении,
— Благослови тебя Тьма, Йоран, — Кайа протянула руку и сжала локоть фрейлера. — Я думала, что умираю, мне так было страшно… И сейчас… Из меня до сих пор идёт кровь… Я умру?
— Так то у всех женщин так, моя доннина, вам в тёплое место надо, я приготовлю всё и отнесу.
Очень быстро он вернулся, поднял лёгкую двойную ношу с покрывалом и отнёс на кровать, на которой почти четыре месяца спала Кайа. Младенец даже не захныкал от тряски, продолжая держаться ртом за материнскую грудь. Кайа приобняла его рукой и снова, в сотый раз за день, заплакала. На этот раз счастливо. И зашептала молитву-благодарность Началам Жизни.
Йоран гремел в соседней комнате, докладывая в печку дрова, чтобы нагреть воды для молодой матери, испытывающей непреодолимое желание искупаться самой и вымыть ребёночка, к тельцу которого присохла “рубашка”, светлая, не чёрная, с какой рождались фрейи. Аше не хватило сил разорвать всю, и она ограничилась той частью, что закрывала лицо новорожденного, мешая ему сделать первый вздох.
Немногословный фрейлер, помогая госпоже улечься в чистой кровати, сказал удивлённо и осенив себя знаком Тьмы:
— Раз ваш малыш родился сам, без помощи гвыбодов, значит, воин будет сильный, что надо.
— Это мальчик? — Кайе до этого времени и в голову не приходило спросить про пол малыша.
— Ещё какой, моя донна!
Йоран первым назвал юную принцессу донной, взрослой фрейей. Конечно, Тьма ещё не чувствовалась сразу после опустошения чрева, но Кайа и не была уверена: она ведь не знала, что именно должна ощутить с приходом долгожданной силы. Пока была только одна — прижимать к себе крохотное существо, необычайно милое, и гладить его.
Утром, как только буря затихла, прилетел Инграм. Он не слышал Зова, который сестра в порыве отчаяния отправила матери. Но королева поручила ему осмотреть восточную границу, где, возможно, что-то случилось во время шторма, и Инграм понял намёк.
К этому времени Хельга была в домике и хлопотала вокруг роженицы, покаявшись, мол, всю ночь оббегала деревню, а повитухи не нашла, та была занята у диких. И вернулась: “… А тут счастье такое! Доннина разрешилась сама, слава Тьме Созидающей и Утешающей!” Аша шипела на неё, запрещая приближаться к кровати и дотрагиваться до малыша, рассмотреть позволила лишь издалека.
Лицо Инграма вытянулось, едва он увидел безмятежную сестру, кормящую своим молоком бастарда.
— Ну и ну… Я ко многому был готов, но если бы матушка меня предупредила! — он сел на край кровати, какое-то время рассматривал сестру и поморщился. — Чего довольная такая? Себе новую игрушку нашла?
— Я его в муках родила, это моя жертва. Не отдам и не позволю его убить!
— С ума сошла! — возмутился Инграм, — жертва Свету? Вернёшься с ним домой? Отец тебя не пустит, отправит к диким. Там теперь Захеб-кхан заправляет… А, и твой раб там же. Ждёт свадьбы Солвег, чтобы уехать домой.