Путь воина
Шрифт:
— Ни папа, ни тем более вы, досточтимый нунций, не можете сомневаться, что мы по-прежнему считаем себя частью этого осененного крестом мира и скорбим вместе со всеми.
— Не в каждой из стран первым министром является кардинал святой церкви, — напомнил нунций о той особой ответственности, которая ложится на Мазарини как на кардинала за все, что происходит на северо-западных границах Европы.
— Но и не каждый первый министр проявляет такое рвение в попытке прекратить войну и воцарить в Европе завещанный нам Господом мир.
Барберини понял, что переговоры зашли в тупик. Соревноваться в верноподданническом славословии
— Кстати, — неожиданно пришел ему на помощь сам Мазарини, — выразилась ли обеспокоенность хранителя святого престола в каком-нибудь достойном этого случая послании?
— Нет, хотя и должна была бы…
Мазарини позволил себе продемонстрировать крайнее удивление этим фактом и несколько секунд рассматривал папского нунция с почти саркастической улыбкой.
— Зная о вашем невосприятии всяческих булл и прочих посланий, я в беседе с папским статс-секретарем не решился настаивать, чтобы такое послание непременно было подготовлено. Тем более что статс-секретарь решил передать на словах то, что и было услышано им от папы.
— Сомневаюсь, что именно от папы… — как бы между прочим обронил Мазарини. — Но сейчас это уже не важно. Куда важнее другое: вы окажете неоценимую услугу и святому престолу, и статс-секретарю, обеспокоенному по чьей-то настоятельной — не будем уточнять, чьей конкретно, — просьбе; и всей Европе, если, забыв о моей нелюбви к буллам, все же осчастливите меня довольно требовательным посланием.
— Вы просите, чтобы папа письменно потребовал от вас прекратить войну? — налег запавшей грудью на стол нунций Барберини.
— Прошу, причем настоятельно.
— Не боясь резонанса, который появление подобного послания может вызвать в определенных кругах Франции и за рубежом?
— Наоборот, для меня сейчас важен именно тот резонанс, которого в иное время вполне резонно стоило бы опасаться.
Нунций посмотрел на него как на некстати ожившего апостола Петра.
— Не скрою, святому престолу будет приятно осознавать, что в прекращении войны ему досталась одна из ведущих ролей.
— Точно так же, как мне приятно будет ссылаться на послание и усилия папы римского, усмиряя этим своих генералов и апеллируя к первым министрам врагов и союзников.
Барберини еще несколько мгновений сидел, напряженно вглядываясь в лицо Мазарини, словно смел заподозрить его в кабацкой шутке. Затем резко поднялся, вынудив тем самым подняться и Мазарини.
— Мне понятна ваша озабоченность, кардинал, — почти торжественно произнес он, постукивая сухими кулачками по краю стола. — Постараюсь донести ее до статс-секретаря, а следовательно, и до папы римского. Уверен, что такое послание появится так скоро, как это позволит нам дипломатическая почта.
2
— Кто еще в этой стране способен на столь величественный жест? — молвил Карадаг-бей, когда ворота его замка отворились и во двор въехала карета Стефании Бартлинской.
— До этого советник хана лично позаботился, чтобы для моравской княгини нашли более или менее сносную польскую карету, из тех, что были доставлены в столицу вместе с
— Вы решили оставить эту красавицу у себя во дворце? — спросил Хмельницкий.
— Когда я говорил о жесте, то имел в виду, что княгиня прибыла сюда для того, чтобы быть представленной вам, или вы — княгине, как будет угодно. Раз Стефания появилась в моих владениях, значит, она вырвана из рук хана и отдана вам.
— Действительно, благородный жест. Осталось только решить, как им воспользоваться.
— В этих вопросах вы найдете во мне лучшего советника. Если бы не вы, я попросту сделал бы ее своей наложницей, а заупрямилась бы — рабыней. Такой поворот вашего знакомства вас устраивает, господин командующий? — После той их встречи в ресторанчике «Византия» Карадаг-бей называл Хмельницкого только так — «командующий», и Хмельницкий, зная планы советника относительно создания собственной армии, стал называть его точно так же.
У глаз великой княгини уже появились первые, едва заметные морщинки. Складки у губ подло выдавали ее возраст. Тем не менее Стефания все еще оставалась ослепительно молодой и красивой. Романтическая пышность смоляных волос, два смуглых овала щек с девичьими ямочками посредине делали княгиню особенно смазливой. Очерченные коричневатой линией бантики неярких губ. Античная лаконичность слегка вздернутого носика и глубокая чернота глаз, как бы излучавших какое-то бархатное сияние.
Почти с минуту двое мужчин стояли перед этой женщиной, совершенно онемевшие, словно студенты иезуитского коллегиума перед оголенной мадонной. Причем они не просто любовались ею, а потрясенно рассматривали, удивляясь, что то, что они видят, вообще доступно их взору.
— Я еще какое-то время должна постоять перед вами как натурщица перед живописцами, или вы все же пригласите меня в этот чудный дворец, господа? — вежливо поинтересовалась великая княгиня Моравии.
— Прошу вас, княгиня Бартлинская, — первым опомнился Карадаг-бей. Да ему как хозяину и положено было опомниться первым.
На легкий белый тулупчик княгини спадала длинная розовая шаль. Тулупчик был заманчиво коротким, что позволяло видеть высокие голенища белых, расшитых красноватыми узорами сапог. Хмельницкий засмотрелся на них, пытаясь представить себе упрятанные в эту прелестную кожу икры женских ног. Полковник понимал, что сейчас в нем созревает сексуальная фантазия безумца, но это лишь разжигало его фантазию. Стефания как женщина уже давно принадлежала не ему, пятидесятитрехлетнему, поскольку принадлежать ему уже не могла. И в этом заключалась жестокая правда жизни.
— Коль уж я знаю, что вы — Карадаг-бей, только вчера назначенный командующим войсками Крымского ханства, то, следовательно, этот господин — полковник Хмельницкий.
— Так оно и есть, — вежливо склонил голову полковник. — Вот только я не знал о назначении Карадаг-бея командующим.
— Как и я, — признался Карадаг-бей. — Хотя и ожидал.
— Не огорчайтесь. Я услышала эту новость из уст личного секретаря хана Ислам-Гирея. Вам о ней будет объявлено завтра.
Карадаг-бей обрадованно взглянул на Хмельницкого, на стоявших позади него воинов и, не удержавшись, вознес руки к небесам. Впрочем, на его месте точно так же повел бы себя любой европеец, которым Карадаг-бей все еще пытался подражать.