Путём всея плоти
Шрифт:
Батлер никогда не мог нарушить эту верность самому себе, своему опыту, своей интуиции и образу мысли. Ему не нравится Бетховен, и он об этом говорит. Он предпочитает Генделя. Ему никогда не нравились ни Леонардо да Винчи, ни Рафаэль, ни Микеланджело. Он предпочитает Беллини и Гауденцио Феррари. Ренан вызывает у него жалость. Эсхил кажется нелепым (он выделяет из всей греческой драматургии только Аристофана). Нет ничего стоящего в посланиях Святого Павла, говорит он без обиняков. Ему они не нравятся. Он признает, что безуспешно пытался переломить свои «автобиографические» установки, принять объективные, универсальные ценности. Этот человек, который мыслил, взвешивал и отбирал везде и всюду, отбирал только то, что нравилось ему, что соответствовало ему из всего океана мыслей и чувств.
Ну и конечно, когда ему пришло в голову написать роман, единственный свой роман (он и не собирался писать второй), ни о чем, кроме автобиографии, не могло быть и речи. Я думаю, просто не могло быть по-другому, хотя «The way of all flesh» — книга эпическая, написана от третьего лица и прекрасно построена. Книга долго лежала, уже готовая, а Батлер все откладывал и откладывал её публикацию. Уж слишком это было откровенное свидетельство о его семейной жизни. Однако он знал, что после его смерти, когда она будет опубликована, имя его навсегда войдет в историю английской литературы. Поэтому он принял все меры, чтобы сохранить и систематизировать «материалы» для биографии: письма,
Вот признание из этих «Записных книжек»: «Мне дают иногда понять, что с моей стороны это знак смехотворного тщеславия: собирать столько записей о себе самом, поскольку такая вещь предполагает в некотором роде уверенность, что когда-нибудь меня сочтут интересной персоной. На это я отвечаю, что ни я и никто другой не могут знать, буду я или нет интересной персоной после того, как умру. Больше шансов, что не буду…» Но во множестве других мест Батлер отчетливо дает понять, сколь твердо он был уверен в своем литературном бессмертии (правда, относительном, потому что он знал, что рано или поздно любая слава гаснет, даже такая, как шекспировская). Не раз он сетует — и не только в дневниковых записях, но и в эссе, прочитанных на публике, что его литературная судьба сложилась несправедливо. Бесспорно, она сложилась бы совсем по-другому, если бы он опубликовал «The way of all flesh». He исключено, что даже и общественный резонанс был бы большой — но и большие неприятности тоже. Среди его записей есть одна, где он говорит, что настоящим творцам нужно иметь в распоряжении все свое время. Они не должны распыляться на визиты, на литературные кружки, на выступления. Писатели должны писать книги — и все. Может быть, он не мог бы писать так хорошо, говорится в другой его записи, если бы не был безвестным затворником.
Так или иначе, опубликовать «Путём всея плоти» он не мог. Это был автобиографический роман, содержащий столько нападок на семью и на буржуазную мораль, что он боялся. Пройдемся же по его жизни, чтобы понять и роман, и «отвагу» уйти в затвор посреди эпохи, отмеченной неистовой страстью к «групповщине» (блок дарвинистов достигал порой накала и нетерпимости мистической секты).
Жизнь Сэмюэля Батлера начинается в 1858 году, когда, накануне церемонии рукоположения в священники, он отказывается от церковной карьеры под предлогом, что имеет сомнения в действенности крещения младенцев. До тех пор он рос прилежным мальчиком, а затем старательным студентом в тени семейства и колледжа. Как сыну священника, церковная карьера была естественно предназначена ему с рождения. Юношей он не чувствовал никакой склонности к служению, но ему не хватало смелости прямо сказать об этом отцу. Напористый семейный террор, невинно-иезуитская отеческая власть, все это сплетение ханжества и морального шантажа (протестантского толка), которое он описывает так спокойно и с таким неподражаемым юмором в «Путём всея плоти», окружало его стеной, которую слишком трудно пробить. И все же накануне своего рукоположения Сэмюэль собрался с духом для сопротивления. Следует долгая и резкая переписка с отцом (содержание её и фрагменты приведены в романе), разрыв всяких реальных отношений, и Сэмюэль, с согласия родителей, в один из последних дней сентября 1859 года отбывает в Новую Зеландию на пароходе «Roman Emperor». Высадившись в порте Литтелтон, он селится вблизи водопада Рангитата, называет место Месопотамией и начинает заниматься разведением овец. В Новой Зеландии он остается до 1864 года, когда, продав овец и выручив некоторую сумму, на проценты с которой можно было скромно жить в Лондоне, он возвращается на родину. Среди его попутчиков оказался некий Чарльз Пейн Поли, с которым он познакомился в колонии и которому позже посвятит «Life and Habit». Этот молодой человек — темная личность, и, хотя он впоследствии стал крупным адвокатом в Лондоне, он не перестал выжимать деньги из Батлера до самой своей смерти в 1898 году. У Батлера в одной из записей отмечено, что между 1864 и 1881 годами Поли одолжил у него что-то около трех с половиной тысяч фунтов стерлингов без расписки. Кроме того, он много лет обедал за счет Батлера — и при этом никогда не принимал его у себя дома. После смерти Поли, о которой Батлер узнал из газет, у того осталось девять тысяч фунтов стерлингов, а Фестинг Джонс, биограф Батлера, установил, что ежегодный доход Поли составлял тысячу фунтов стерлингов, то есть заметно больше, чем доход Батлера. Каким было начало этой странной дружбы и как Батлер терпел эту двадцатилетнюю эксплуатацию — толком неизвестно и сегодня. Это тайна, которой некоторые биографы касаются лишь мимоходом и о которой мне хотелось упомянуть, чтобы показать кротость и из ряда вон выходящее простодушие Батлера — по контрасту с его неизменным трезвомыслием, сарказмом и беспощадным юмором, с проницательностью и знанием людей.
Обжившись в Лондоне, Сэмюэль Батлер начинает серьезно заниматься живописью, полагая, что у него есть талант к этому искусству. К несчастью (как он сам признается в «Записных книжках»), он стал брать уроки у профессора. В результате, хотя он посвятил живописи больше времени, чем какому-либо другому искусству или науке, у него ничего не вышло. «Я приложил неимоверно много стараний, но не к тому, к чему надо было». Батлер был не тем художником, который может что-то выучить с помощью методик и педагогов. «Нет тайны в искусстве», — замечает он («Записные книжки»). Но нет и педагогики. И поэтому Батлер возвращается к эссе. Еще в Новой Зеландии он опубликовал в местной газете несколько статей (в том числе и «Дарвин среди машин», эссе, включенное впоследствии в «Erewhon») и написал «Критический взгляд» на доказательства воскресения Христа, опубликовав его в 1865 году. Он решает переработать и дополнить свои новозеландские статьи, объединив их «сюжетом» (путешествием в воображаемую страну), так в 1872 году появляется утопический Erewhon <…>.
В эту книгу вошли почти все главные «идеи» Батлера. И первой — такая революционная по тем временам идея, что «грехи души», пороки и глупости, суть её болезни, такие же важные, как и болезни телесные. <…> Теория Колледжа духовной патологии, которая излагается в романе «Путём всея плоти» тоже имеет корни в «Erewhon». Батлер говорит (в «Записных книжках») об «эксцессах духовных радостей», предвосхищая всю литературу Лоуренса и Олдоуса Хаксли, а может быть, даже и некоторые комедии Бернарда Шоу. Духовные излишества, избыток эстетических переживаний и умственного сладострастия так же опасны для человека, как оргии. Душа иссыхает, искажается, травит себя, если ей оставить только этот сорт «радостей». В этой мысли Батлера — ядро целой литературы, созданной в последние десятилетия в Англии.
С 1870 или 1871 года, когда он познакомился с мисс Элайзой Мэри-Энн Сэвэдж (Алетея из «Путём всея плоти»), ничего «особенного» больше не происходит в жизни Батлера. Есть достаточно указаний (выявленных Фестингом Джонсом в подробной биографии) на то, что между мисс Сэвэдж и Сэмюэлем Батлером существовало нечто большее, чем платоническая и умственная дружба. Батлер неизменно посылал своей подруге все, над чем работал, задолго даже до подготовки рукописи к печати. К замечаниям, которые делала мисс Сэвэдж, он прислушивался. Эта женщина — очень некрасивая, маленькая и болезненная — отчаянно (и долгое время «молча») любила Батлера. Писатель, кажется, нескоро заметил её фанатическую любовь и в сонете 1901 года, опубликованном Фестингом Джонсом <…> признается, что в отношении
Кроме дружбы мисс Сэвэдж и дружбы нескольких англичан и итальянцев, приобретенной Батлером за много лет, ни одно «событие» не прибавилось к истории этой жизни, так авантюрно начатой. Каждое лето Батлер проводил два месяца на континенте, чаще всего в Италии. Он прекрасно знал север и центр Италии и написал «Alps and Sanctuaries» (1881), книгу, прочитанную по её выходе от силы сотней читателей, но читателей таких, которыми может гордиться писатель. К концу жизни Батлер путешествовал больше всего по Сицилии. Тогда-то он и пришел к выводу, что «Одиссея» была написана женщиной, а именно: Навсикаей, дочерью царя Алкиноя. Много раз он возвращался к проблеме женского авторства «Одиссеи»: в докладе «Юмор Гомера» (1892), включенном в том «Selected Essays» (1927); в нескольких статьях (из них часть опубликована в сицилийских журналах того времени) и, наконец, в книге «The Authoress of the Odyssey» (1897). Несколькими годами спустя (в 1900) он выпустил в свет и прозаический перевод «Одиссеи» — Батлер очень любил эту вещь и знал её почти наизусть в оригинале, по-гречески.
Никто никогда не верил в батлеровскую теорию о Гомере. Но сколько фантазии и сколько юмора в его штудиях об «Одиссее»! Батлер отталкивается от наблюдения, что только девушка могла написать эпизод с Навсикаей, такой женственный и такой тонкий, в котором, как никогда у Гомера, видно присутствие и достоинство женщины; где точно описывается домашняя работа (стирка белья и т. п.) и где вообще доминирует женщинах <…>.
Кроме летних поездок на континент, Батлер, по возвращении из Новой Зеландии и до своей кончины, вел самый монотонный образ жизни из известных английской культуре. Ни любви, ни приключения, ни душевной драмы. Он жил с размеренностью часового механизма и — до смерти своего отца — очень скромно, по доходам. Он потерял порядочно денег, вложив их в одно канадское предприятие, и совершил долгое путешествие в Канаду, но заокеанский мир его не расшевелил, и Канада вскоре стала забытым краем в географии батлеровских чувств. Поразителен этот зазор между мыслительной и нравственной жизнью Батлера и его социальным бытием. <…> Фестинг Джонс, который описал в двух томах жизнь своего выдающегося друга (с трогательными подробностями — вплоть до того, сколько носков и носовых платков Сэмюэль Батлер брал в путешествия), рассказывает в пространном и проникновенном вступлении к его «Selected Essays», как однообразно и с каким автоматизмом протекали дни Батлера в Лондоне [2] <…>.
2
Он просыпался в 6.30 летом и в 7.30 зимой, шел в соседнюю комнату, зажигал огонь, ставил кипятить воду в котелке и возвращался в постель. Через полчаса он снова вставал, брал вскипевшую воду и выливал её в ванну, а на огонь ставил чайник. Одевшись, он сам готовил себе breakfast и заваривал чай. Когда все было готово, садился за стол, завтракал и читал «Таймс». В 9.30 приходил его секретарь Альфред, с которым он обсуждал финансовые и хозяйственные вопросы, а потом шел в Бритиш Музеум. Он приходил в библиотеку неизменно в 10.30 и занимал кресло в блоке В. Первый час он просматривал записи в блокноте, который всегда носил с собой, переписывал их, классифицировал и заносил в картотеку. Потом начинал писать ту книгу, которая была у него в работе. Он с большим удовольствием писал в библиотеке, чем дома. В 1.30 он покидал Бритиш Музеум и шел обедать. Три раза в неделю он обедал в ресторане, в остальные дни — дома. Без четверти четыре он закуривал первую сигарету. Он постановил курить как можно меньше и дошел до семи сигарет в день. В 5.30 он ужинал и пил чай, затем секретарь уходил на почту отправлять его письма, а Батлер садился писать музыку до 8 вечера. В этот час он обыкновенно шел навестить своего единственного друга Джонса, впоследствии — его биографа, — но возвращался домой всегда в 10, выпивал стакан молока с гренком, готовил дрова на завтра, выкуривал последнюю сигарету и ложился в постель точно в 11.
Под спудом этого внешнего автоматизма сколько не таилось свобод и сколько не сбывалось духовных благовестий! Батлер заносил в свои тетради заметки обо всем на свете, но предпочитал музыку, живопись, мораль и биологию. Во всем он был дилетант, но дилетант энциклопедический и гениальный. По своему богатству, «Записные книжки» превосходят любые ожидания. Там больше мысли, больше чувства юмора и вообще больше чувства, чем в какой бы то ни было другой, современной Батлеру книге. Он методически писал «Путём всея плоти», но публиковать не решался. Его удерживал страх — и в то же время недовольство формой, которую он придал роману, по революционному духу порой граничившему с цинизмом. Батлер и вправду ненавидел семейную жизнь, но ненавидел в части её нетерпимости и негибкости. Б «Записных книжках» он признается, что завидует Мельхиседеку, который не знал родителей! У семейной жизни должен быть свой срок. Подрастающему поколению надо давать свободу. Такого рода был «цинизм» Батлера. И столь же циничным звучало его утверждение: «Как хорошо иметь деньги!». Кажется, в «Путём всея плоти» он говорит о бедности, как об «эмбриональном состоянии», — формула, которую позаимствовал Бернард Шоу, а уже от него — другие. То же самое можно сказать о его «циничной» антихристианской позиции — на самом деле, это позиция всего лишь антицерковная и антипротестантская. Батлера раздражает богатство прелатов и протестантское ханжество в родительском доме. Как бы парадоксально это ни звучало, Батлер и тут сближается с Сёреном Кьеркегором, они вообще близки по главным установкам (по отношению к одиночеству, «конкретному бессмертию», к Сократу, по антиклерикализму и антигегельянству). Проблемой «конкретного бессмертия» Батлер был одержим всю жизнь. В разнообразных эссе, в предисловиях к своим книгам, в бесчисленных заметках для себя он задается вопросом о возможности преодолеть физическую смерть. Батлер справедливо замечает, что жизнь многих людей есть, на самом деле, полусмерть («Записные книжки»). Напротив, некоторые люди-творцы — например, Шекспир, — начинают жить через сотню лет после своей физической смерти. Это замечание — лейтмотив у Батлера. Озабоченный «тотальной жизнью», неделимой и «почти вечной» (органической жизнью, которая передается через семя), Батлер понимает, что, не имея потомков во плоти, он рискует умереть «окончательно». Человек живет и продолжается через своих прямых потомков. «Я не оставлю после себя телесного потомства, но оставлю детей своего духа» («Записные книжки»). Спасение от «тотальной смерти» видит Батлер в творчестве духа. Эту идею — латентно присутствующую кое-где у Кьеркегора — со страстью и драматизмом перенимает Унамуно. Это — одно из немногих «сотериологических решений», которые сотворил современный европейский разум. Оно не принадлежит к числу главных заслуг Батлера, но входит в сумму самых парадоксальных мнений «светской» духовности [3] .
3
Его шедевр «Путём всея плоти» — среди вершин европейской литературы. Редко встретишь роман такой сильный, такой дерзкий, такой достоверный, как этот. Сэмюэль Батлер умер в 1902 году, не завершив корректуру своего главного романа. Книга вышла несколькими месяцами спустя. Об этой книге не стоит распространяться. Читать и перечитывать это великолепие — вот единственное средство узнать Батлера. Любая произнесенная вслух похвала слабее одной-единственной страницы его романа.