Путешественники не плачут [сборник 1968]
Шрифт:
И щенок гордо взглянул на Нептуна.
— А где же твой хозяин теперь? — усмехнулся Нептун. И щенок растерялся снова:
— Не знаю.
— Хозяин не должен бросать собаку, — сердито заметил Нептун. — Он должен ее защищать.
— Меня защищали, — вспомнил щенок. — Значит, у меня был еще хозяин. Сегодня. Маленькая девочка. Но она ушла.
Казалось, Нептун перестал слушать. Он лежал, закрыв глаза. Он, наверное, не верил. Мало ли что болтает глупый щенок.
Нептун встал и отряхнул соринки с длинной рыжей шерсти. Он собрался уходить. Может быть, ему
Он встал и сказал щенку:
— Ты должен искать хозяина, малыш.
— Как? — грустно спросил щенок.
— Как умеешь. Увидишь человека и беги за ним. Может быть, он позовет.
«Вот как, — подумал щенок. — Значит, это называется: искать хозяина».
— Я делал так, — признался он. — Но никто не зовет. Позвала только девочка. Но она ушла.
— Попробуй еще… Видишь, идет человек. Он хороший, по-моему. Беги за ним.
— Но он в сапогах! — очень испугался щенок. — Сапог может ударить. Я знаю.
— Глупый! — рассердился Нептун. — Сапог сам ничего не может. Может ударить человек, если он плохой. Но ты ищи хорошего. Такого, как твой старый хозяин.
— Я не помню его, — вздохнул щенок. — Я помню только Руки…
Курилыч обижен. Угольку все-таки не спится. Луна и ромашки
Была суббота, и мама пришла домой пораньше. Вслед за ней пришел Курилыч.
Когда-то Курилыч был начальником склада в том же тресте, где мама работала машинисткой. Поэтому он был знаком с ней лучше, чем с другими соседями. И когда Курилыч шел жаловаться, он прежде всего звонил в квартиру Угольковых.
Он протолкнул в дверь живот и с порога жалобно и хрипло загудел:
— Это что же такое, Марья Васильевна, выходит? Давеча козу на дерево вздрючили, а сегодня еще делов натворили. Одно хулиганство на уме…
Мама бросила на Уголька не совсем ласковый взгляд и поинтересовалась, каких именно «делов» натворил ее дорогой сын.
— Теща, значит, приходит ко мне денег взять взаймы, чтоб с плотниками рассчитаться, — гудел Курилыч, — и говорит мне: «Что за страхи, прости господи, у тебя на воротах нарисованы? Голова мертвечинная, слова всякие нехорошие написаны». Я, конечно, вышел. Гляжу, а там череп нарисованный. Изобразили же, будто с живого скелета рисовали. Кости всякие и, значит, надпись: «Смерть… этим, как его — браконьерам». Ага, зеленым браконьерам. А с какой я стороны браконьер? Я и ружье племяннику продал еще в запрошлом году…
— Борис! — ледяным тоном спросила мама. — Ты?
— При чем тут я? — тихо и так равнодушно сказал Уголек, что сразу стало ясно: он и правда ни при чем.
— Я своему сыну верю, — сухо сказала мама. — Я своего ребенка знаю.
— Я про их тоже все знаю, — мрачно изрек Курилыч. — Все говорят: не виноватые. Вот поймаю, уши пообкручиваю. — Он задом протиснулся в коридор и пошел жаловаться в другие квартиры.
Угольку стало тоскливо: он сидел один, а лесной патруль начинал свои интересные дела…
—
Уголек поднял грустные глаза.
— У меня даже в школе рисование еле-еле на «тройку». Знаешь сама.
Она притянула его за плечи.
— У-у! И настроение у тебя еле-еле на «тройку». Хочешь, обрадую?
Уголек пожал плечами. Чем теперь его обрадуешь?
— Завтра утром поедем на пристань в Верхневольск. Папина самоходка придет на погрузку. Повидаемся с папкой. Рад?
Конечно, он был рад! Так рад, что забыл про свои обиды и про патруль. И до вечера думал о завтрашней встрече.
Он думал о встрече и в постели и от волнения ворочался на своем узком диванчике.
Это будет чудесно. На пристани, уже у самого причала, он обгонит маму и по упругому трапу — гибкой доске с перекладинами — легко взойдет на крытую железными листами палубу. И зашагает навстречу отцу. Не побежит, а пойдет неторопливо, сдерживая пружинистую радость. И, может быть, только когда останется несколько шагов, он не выдержит и помчится, стуча ботинками по гулкому железу, и прижмется щекой к рукаву потертого синего кителя. От кителя почему-то всегда немного пахнет соленой рыбой и сырым деревом.
И можно будет рассказать про все: про пистоны в дверном замке, про таинственного щенка, про злополучное цирковое представление. И про изгнание… Папа поймет. Он же всегда понимал. Может быть, он даже скажет, что это совсем разные вещи: убежать с арены абсолютно ненастоящего цирка и бросить вахту у настоящего штурвала? Ведь это же, действительно, разные вещи…
Был выключен свет, мама тоже легла спать.
— Мама, откуда он приплывет? — спрашивал в темноте Уголек.
— С севера. Из Салехарда. Спи, пожалуйста. Завтра вставать раным-рано. Автобус в пять утра отходит.
С севера папка приплывет, с большой реки Оби. Может быть, на этот раз он привезет щенка? Хорошего щенка — северную лайку. Раньше все говорил: «Трудно достать, времени нет, стоянки короткие». Может, достал наконец?
Вырастет щенок в большого сильного пса… И однажды над громадными льдинами Арктики загудит, закружится яростный буран. И узнают на зимовках, что у Северного полюса затерялась в снегах экспедиция…
Сквозь белые вихри мчится на лыжах человек. Что ему буран? Сильная собака тянет лыжника к поселку зимовщиков. Она, как компас, знает дорогу. С ней не страшно.
Вдруг собака свернула в сторону.
— Ты что, Снежок?
Сквозь вихри бурана проступает темное пятно, это вездеход. Укрывшись от ветра за гусеницей, лежит в снегу обессилевший человек.
— Вы кто?
— Начальник экспедиции Селиванов, — шепчет он обмороженными губами.
— Толик?!
А помнишь, Толик, как ты сказал тогда на поляне, чтобы я уходил? Помнишь, как разрешил отобрать мой охотничий топор? Кто из нас был предатель?
Может быть, за это не спасать его теперь? Нет, все равно надо спасать. Пусть потом всю жизнь Толика Селиванова мучает совесть…