Путешествие дилетантов (Книга 2)
Шрифт:
– Ну вот, князь,- сказал фон Мюфлинг,- я как предчувствовал, что у вас несчастье, и почти загнал лошадей. Вижу, что успел вовремя...
Мятлев плохо понимал, что к чему. Что-то похожее на комариный писк безраздельно господствовало в воздухе, а может, в душе, вызывая ощущение тревоги.
К вечеру они добрались до передовой крепости Кавказской линии, показавшейся Мятлеву совершенством. В прохладном доме коменданта крепости полковника Курочкина им отвели две комнаты: одну - для Лавинии, соседнюю для князя. Фон Мюфлинг расположился на антресолях. Младшая дочь полковника, сухощавая барышня лет двадцати с редким именем Адель, с решимостью бывалого гренадера взялась за спасение Лавинии.
– Полковник - мой старый знакомый.
Полковник был в отъезде. Домом, после смерти матери, правила старшая дочь Серафима. Это была высокая, довольно полная молодая дама, круглолицая, мягкогубая, улыбчивая. Не успели путники устроиться в доме, как им уже стало известно, что ее девятнадцати лет насильно выдали замуж за красивого немолодого, сильно пьющего капитана. Серафима не смогла преодолеть армейской властности покойной матери. Была свадьба с полковым оркестром. Вскоре после смерти матери как-то там выяснилось, что у капитана - семья в Тамбовской губернии. Был скандал, Серафима лениво вытолкала обманщика из дому и, улыбаясь, долго глядела ему вслед.
– Вообще,- сказала она с улыбкой,- в нашем городке видимо-невидимо чудес. Вы еще насмотритесь. Вообще тут у всех так все перепутано, что понять ничего невозможно. Мне-то что, я своего вытолкала, и слава богу, это все мелочи, а вот у других - что-о-о вы... Один ушел, другой нашелся, третьего на воровстве поймали, четвертого убили, одна жена - и не жена вовсе, другая с архитектором сбежала... Как в жизни...
– Почему именно с архитектором?– спросил фон Мюфлинг рассеянно.
– А с кем еще?– удивилась Серафима.- Вообще выбирать не очень приходится... Еще вот Аделина наша на всех фыркает по молодости, а я ей: ой, Аделина, дофыркаешься, гляди. Вообще, господа, городок у нас маленький, военный, а интересного много. У всех все не так, совсем как в жизни... И ничего не поделаешь...
Кухарку посылали за лекарем, но лекарь оказался пьян, и добудиться его не удалось.
– Ах, оставьте,- сказала Серафима с ленивой улыбкой,- это напрасная затея - разбудить нашего лекаря. Вообще он хороший лекарь и мужчина красивый, даже в Петербурге жил, но теперь потянулся к вину. Тут у него одна история случилась, и он запил... Вообще без причины никто не пьёт... Хотите, расскажу?
Тут вошла Адель и решительно заявила, что, ежели лекаря нет, надо лечить самим. На сестру она не походила вовсе. Была стройна, губы имела тонкие, алые и улыбаться себе не позволяла... После удушливой голой степи, горячки, отчаяния и безысходности все казалось сном, и голоса звучали трогательно и странно, как награда за недавние страдания.
– Вообще,- сказала Серафима,- мы горячку сами лечим медом, сушеной малиной, в бане парим, а лекаря - это уж так, как говорится, ради гостей...
Лавинию напоили горячим чаем с сушеной малиной, растерли водкой, прикрыли двумя непробиваемыми перинами, и она вновь погрузилась в горячечное забытье.
– Вообще,- сказала Серафима, лениво улыбаясь,- у нас еще не было князя из Петербурга. Был, правда, один князь, поручик, но он из Тулы откуда-то, а из Петербурга не было... и я не видала никогда... Нам это очень лестно принимать вас у себя в доме. Жаль, что княгинюшка ваша расхворалась.
– Бедняжка,- сказал фон Мюфлинг,- ей не повезло...- И живо оборотился к Мятлеву: - Ведь все было как будто ничего, удачно, а тут вдруг такое... Но вы, ваше сиятельство, были на высоте.
– Ужасно,- проговорил Мятлев,- если бы не вы, полковник, и если бы не вы,- сказал он Серафиме,- не знаю, не знаю...
– Как приятно звучит ваше сиятельство,- сказала Серафима,- ваше сиятельство... У нас в доме это еще не звучало. Вообще Адель очень рада вашему приезду. Можно даже устроить бал. Вообще-то мы на рождество устраиваем, но можно и сейчас. У нас
Мятлев едва дотащился до своей комнаты, с трудом разделся, лег и вдруг понял, что заснуть не сможет. Все раздражало, заставляло вздрагивать. То слышалась отдаленная ленивая речь Серафимы, то гренадерские шаги Адели, то звяканье ложки в стакане, то вдруг чье-то массивное тело за самой дверью тяжело сползло на пол. В распахнутое окно вместе с призрачной прохладой вливались подозрительные звуки ночи, над головой продолжалось мягкое непрекращающееся вышагивание фон Мюфлинга. Петербург существовал лишь в воображении. Его не было. Не было трехэтажного дома на Невке, Александрины, Натальи, госпожи Тучковой - ничего. Жизнь началась в почтовом рыдване в незапамятные времена и продолжается вместе со свойственными ей утратами и потерями. Даже поездки десятилетней давности - вот по этой дороге, мимо этой самой крепостцы - не было, ибо повар и лакей по имени Афанасий были непозволительно великодушны с еще счастливым кавалергардом. Мятлеву захотелось пробраться в комнату Лавинии и во искупление вины прижать ее горячечную голову к своей груди, и он даже присел в кровати, но в комнате больной кашлянула неподкупная Адель, и пытаться было напрасно. Тогда он зажег свечу, извлек из саквояжа затрепанную книжицу Марка Аврелия, однако изысканное спокойное мудрствование римлянина показалось ему на сей раз насмешливым и пустым. Хотелось целебных сочетаний слов, но их не было. "Ну ладно,- сказал он самому себе,- в конце концов, все наши трагедии - всего лишь соединение мелких неудачных обстоятельств; их острота относительна: в этом доме тоже живут, и не подозревая, что можно страдать от наших пустяков... В конце концов, жребий брошен..." Но это не успокоило. "Я должен взять себя в руки,- сказал он самому себе,- я клянусь, что буду мужествен и тверд, как это мне и суждено!" Но это не успокоило. Внезапно за дверью Лавиния произнесла с душераздирающей внятностью: "Я очень рада..." И тут Мятлев уже не стал дожидаться, а с нелепой торопливостью оделся и распахнул дверь.
Сияло несколько свечей. Адель стояла у кровати больной, подобно восковому истукану. Мужчина в черном сюртуке прижимался круглой головой к груди господина ван Шонховена, словно что-то искал в складках ее ночной одежды. И хотя Мятлев тут же догадался, что это долгожданный лекарь, что-то давнее, неотвязное, мучительное сковало его, какое-то укрытое временем безумство, счастье, надежда, катастрофа, что-то необъяснимое, как линия судьбы, неточное, звучащее невпопад...
– Все страшное позади,- сказал лекарь хрипло,- кризис миновал.- И он обернулся к Мятлеву.
– А приходить надо, когда зовут, а не когда вздумается,- жестко наставила Адель и сказала Мятлеву: - Лекарь Иванов в самом похмелье.
– Иванов?– глупо удивился Мятлев.
– Иванов,- подтвердил лекарь не очень любезно, и сильный дух перегара заклубился по комнате,- приказали бы кухарке,- попросил он Адель,- что вам стоит? Там у вас есть такая, на чесноке... Господибожемой!– простонал он.Сколько унижений!..
– Иванов?– переспросил Мятлев, уже обо всем догадываясь, и посмотрел в потускневшие от пьянства голубые немецкие глаза лекаря.
Наступила тягостная тишина. Вместо трех свечей одна освещала комнату призрачным сиянием. Лекарь топтался на месте и не уходил, будто собирался задавать вопросы. Благородный лефоше оттягивал карман княжеского сюртука.
– Я поправляюсь,- сообщила Лавиния, тщетно пытаясь понять происходящее.
Руки у Мятлева дрожали и дух захватывало.
– Как это благородно с вашей стороны, несмотря на ночь, не отказаться от визита,- сказал он с ледяной учтивостью.
– Да ради рюмки он и до Москвы доползет,- сказала Адель и указала лекарю на дверь.