Путешествие души [Журнальный вариант]
Шрифт:
Темляков, который шел в счастливом забытьи за златокудрой, как ему стало вдруг казаться, и игриво настроенной Ингой, увлекающей его в глубину зелено-розовых зарослей, — Темляков, у которого кружилась голова от кислородного переизбытка в лесном пространстве, знал в эти удивительные минуты растворенности и полного подчинения женщине, что земля у него под ногами плоская и что где-то там, за теми липами или несколько дальше, она обрывается краем. А за краем туманно синеет пропасть с серебряными звездами и луной. А эту пропасть люди и называют краем света.
Он шел и, как ни странно, совсем не испытывал страха, словно живой
Этот мир, который увлекал его своим кружением и радостным шепотом, шелестом, свистом, чего он даже во сне никогда не видел, не осязал и наяву черствеющей своей кожей, был прекрасен.
И среди этого круговорота света, красок и звуков двигалась перед ним, волнуя его, бесстрашная Инга, на чреслах которой играла складками парчово-подобная ткань легкой блузы. Упругая плоть женщины томилась в плену этой ткани, и Темляков остро чувствовал трепетное ее томление, словно она взывала к нему, умоляя освободить из тисков плена.
Голова его, как отцветший одуванчик, превратившийся в пушистый шар, была невесома, словно природа наконец-то так хорошо распорядилась с ней, что шальной ветерок, в игривом своем набеге дунувший с небес и пробежавшийся в веселой беспечности по цветущей поляне, мог бы в мгновение ока разорить ее и разнести созревшие семена по поляне. Он весь находился во власти этого странного состояния, понимая себя целиком подчиненным воле случайного дуновения, которого ждал.
Ничто уже не волновало его, кроме ожидания легкомысленного ветерка, который вытряхнул бы из его головы всякую чушь, накопившуюся за прожитую жизнь, освободил ее от той цепенящей робости перед женщиной, какая мучила его в эти минуты, и дал бы ему силу для смелых действий. А для этого нужна была, как он понимал, пустая голова, легкая, как пушистый одуванчик, набитый одними лишь семенами, счастливый полет которых над зеленой поляной мог состояться только в теплый солнечный день с порывами упругого ветра.
И этим ветром явилось вдруг перед ним непонятное, смутно поблескивающее в шелесте полупрозрачной зелени загадочное изваяние, при виде которого и он и Инга остановились и взглянули друг на друга в недоумении.
Едва заметная тропа в лесу, по которой они шли, исчезла в зарослях ландышевых листьев. Ландыши росли здесь особенно густо. Цветы их своей влажной белизной спорили с белым сиянием молодых берез, с упруго круглящимися напудренными стволами, от света которых зелень шоколадных веток казалась пронзительно яркой и радостной. Почудилось даже, что они случайно попали в маленький, обособленный от всего леса зал с белыми колоннами, стоящими на темно-зеленом ковре из ландышевых зарослей. Посреди этого чудесного зала темнело, поблескивая металлом, загадочное изваяние, уходившее грифельными округлыми формами в небо.
— Что это? — спросила Инга с любопытством и страхом.
— Не знаю, сейчас посмотрим... — ответил Темляков, выходя вперед. — Это, конечно, старый дуб. Его убила молния, но почему? — говорил он, ведя за собой Ингу. — Почему тут все это?.. Странно...
Это был действительно старый дуб, с мощного ствола которого
Но не это удивило Темлякова. Тот странный металлический блеск, напоминавший сквозь живую листву блеск кольчуги, который сразу бросился ему в глаза, как только они с Ингой увидели этот дуб, оказался не обманным видением, не случайным отблеском грифельных мускулов сухого дуба, а его новой кожей, какая досталась ему, бедняге, на поругание после смерти.
Это блестели крышечки, закупорки, пластмассовые пробки винных, пивных, водочных и коньячных бутылок, которые со скрупулезной аккуратностью были прибиты гвоздями к ободранному телу дуба. Эта зловещая мозаика, какою был одет на высоту вытянутой руки могучий дуб, делала его похожим на древнего витязя, чешуйчатые латы которого были набраны из цветных крышечек от бутылок, переливавшихся золотистым, алюминиевым, жестяно-ржавым и пластмассово-мутным цветом, среди которых голубели, не успев заржаветь, крышки от пепси и «Байкала», хотя главным цветом тут был алюминиевый — от водочных бутылок.
— Как интересно! — с придыханием в голосе сказала Инга. — Я никогда ничего подобного не видела в жизни! А вы?
— Я тоже, — ответил Темляков, внимательно разглядывая алюминиевую чешую крышечек, в центре которых темнела ржавая шляпка гвоздя. — А вот, — сказал он со вздохом, — и московский ликеро-водочный...
— Что? Я не расслышала...
— Я говорю, со всей России крышечки, пробочки... Вог и от шампанского тоже. А это от бормотухи. Хотя вот, пожалуйста, от коньяка. А вот и жигулевское.
— Как интересно, — опять сказала Инга, млея от таинственной восторженности, охватившей ее при виде этого чуда. — Как же это? Возможно ли?
Он и сам не совсем понимал, как это было возможно так плотно и так аккуратно одеть поверженный молнией дуб пластмассово-металлической кожей, словно тут трудился много лет подряд неведомый миру искусник, произведение которого было заведомо обречено на безвестность. Он что же, приходил сюда с молотком и гвоздями, из года в год собирая брошенные пьяницами крышечки от бутылок? Вряд ли.
— А вот и ответ, — сказал Темляков, заметив в ландышевых зарослях след давнишнего кострища, светло-зеленый его круг, в границах которого росли какие-то чахлые, хилые былинки, как будто им не хватило солнца, были они похожи на бледный мох среди темно-зеленых листьев цветущих ландышей.
— Что это? — тихо спросила Инга и положила Темлякову руку на плечо, неосторожно прикоснувшись грудью к его лопатке.
— Угадайте, — сказал он, напрягшись.
— Я не знаю, — сказала Инга, давя ему на плечо стопудовой тяжестью своей руки, под которой гнулся к земле Темляков, не понимая, что происходит с ним. — Я не знаю, — повторила Инга, склоняясь вместе с ним к мшистому кругу.