Путешествие души [Журнальный вариант]
Шрифт:
Не успел он удивиться, как перед ним выросло кирпичное здание в два этажа, под черепичной крышей, увитое старым плющом. Сквозь зеленую тьму ползучих листьев светилась решетка белой известки, сцепившая узкие гладкие кирпичики, положенные так ровно и аккуратно, что Темлякову даже почудилось, будто стены этого дома с белыми переплетами широких окон отлиты из красно-бурой пластмассы.
Под навесом стеклянного подъезда стояли трое мужчин, о чем-то озабоченно говорившие между собой.
Но стоило им увидеть Темлякова в сопровождении энергичного человечка, как всякая озабоченность слетела с их лиц, они радостно улыбнулись и пошли навстречу. Один из них строго посмотрел на толстяка и пощелкал
Наступила мгновенная заминка, обычная в этих случаях, когда хозяева и гость сталкиваются, как муравьи, на жизненных путях, сведших их в предвиденной или непредвиденной точке разных судеб.
Темляков хотел было объясниться и как-то развеять свои сомнения, но ему не дали этого сделать. Вежливые и ласковые люди пожали ему руку, совершая это действо в чопорных полупоклонах, как некоему важному гостю, посещение которого было честью для гостеприимных хозяев. Это обстоятельство опять кольнуло Темлякова подозрением, что его с кем-то путают и что с его стороны такая затянувшаяся канитель становится уже преступной, как если бы он сам был инициатором всей этой путаницы.
— Да, но... я должен, — начал было он, — мне хочется... я давно...
Его вежливо перебил один из встречавших, распахнувший перед ним стеклянную дверь-вертушку.
— Туалет направо, — сказал он Темлякову, которого подтолкнула в спину секция вертящейся двери.
Местный распорядитель, как понял его Темляков, был строг в своем костюме, блиставшем крахмальным воротничком, словно бы тоже отлитым из пластмассы, так гладок и аккуратен был этот белоснежный воротничок, врезавшийся в толстую шею. Он обладал редким умением держать руки непринужденно. Они у него были короткие, как у лодочника, но крепкие и, видимо, очень сильные. Он как бы не обращал на них никакого внимания, и они, распирая мускулами ткань пиджака,- находились в том естественном положении, какое нужно было им занимать в тот или иной момент. Когда он сказал: «Туалет направо», то правая рука, оторвавшись от клапана пиджачного кармана, произвела легкое и едва заметное движение налитой силой кисти из-под белой манжеты. Когда же он толкнул перед Темляковым вертушку двери, рука его сообщила ей такую силу верчения, какая нужна была, чтобы Темляков без всякой спешки успел сделать те два-три шага, которые его отделяли от полутемного холла, застеленного багрово-красным ворсистым паласом и украшенного по стенам бронзовыми щитами, начищенными до зеркального блеска, в которых отражались погашенные в этот час электрические свечи. Стены были отделаны под шубу, создавая впечатление, будто они выложены из грубо обработанного дикого камня охристого цвета.
В холле пахло хорошим трубочным табаком, напоминавшим запах смоленых корабельных снастей.
— «Данхилл»? — спросил Темляков.
— Что? — услужливо спросил распорядитель.
— Я спрашиваю, табак фирмы «Данхилл»? Запах очень приятный.
Распорядитель вежливо пожал плечами, не понимая. Руки его, висевшие по швам, слегка растопырили короткие пальцы.
— Ах да, — вспомнил Темляков. — У вас не курят. Но откуда же такой приятный запах? Странно.,. Очень приятный.
— Может быть, это запах голубых гортензий? — предложил ему распорядитель свое понимание запаха, сделав это с той предупредительной вежливостью, с какой редко встречался Темляков. Да и встречался ли?
— Может быть, — сказал он, увидев возле окна на круглом столе на бордовом бархате скатерти хрустальную вазу с иссиня-голубыми шапками тугих цветов, которые, как ему показалось, дымились синей своей тьмой, раздвинув распускающиеся лепестки. —
Распорядитель с благосклонным терпением ждал, глуповато улыбаясь, пока Темляков наслаждался голубыми гортензиями и дымным запахом их странного тления, похожего на аромат знаменитого трубочного табака.
— Туалет прямо перед вами, — услышал опять Темляков.
— Так, так, так, — спохватился он. — Мерси. Прошу прощения. Чудесные цветы! 4
Он нырнул в сверкающее черным кафелем и никелем помещение, окунувшись в иной, менее приятный, но тоже ароматический воздух. И остановился в оцепенении перед зеркальной стеной, увидев свое отражение в сияющей амальгаме.
Темляков, конечно, и без этого обращения всегда знал, чувствовал и понимал себя именно таким, каким вдруг увидел себя в чистом и ясном зеркале, но то, что именно зеркало подтвердило его правоту, поразило его воображение.
Перед ним стоял, отраженный по пояс, молодой мужчина, полный сил и той приятной красоты, которая не только проявляется в чертах лица, но как бы дышит в каждой клеточке цветущего тела, в каждой его блесточке, будь то перелив волнистого волоса или влажный блеск глаз и крепкой зубной эмали. Нос его с горделивой горбинкой красовался на гладко выбритом лице. В глазах за ресницами проглядывалась неистраченная энергия жизни, которая лукаво таилась в едва заметной усмешке, с какой он только и видел себя внутренним своим взором. Губы, властно сомкнутые и подвижные, словно бы кричали о насмешливом уме, заявляя о нем красноречивее всяких слов.
То есть все, что увидел в зеркале радостно удивленный Темляков, все те подробности, какие успел отметить, все это он всегда нес в себе, мысленно представляя самого себя именно таким, каким отразило его сейчас зеркало. Всегда и всюду, в любой день, час или даже время года, если он думал о себе, то перед ним возникал именно этот образ уверенного в себе молодого еще человека, лет тридцати пяти от роду, знающего цену нравственным своим правилам, хотя и вкусившего уже все прелести жизни, которые даже как бы пресытили его капризную натуру.
Он не мог оторваться от созерцания мужественного красавца, с ухмылкой думая, что, видимо, жизнь на берегу этой реки и в самом деле пошла ему на пользу, если в первые же дни он сумел так поправить здоровье, что даже зеркало уже не может отразить ни одной морщинки или седого волоска.
«То-то я смотрю! — подумал он, почувствовав, как сердце споткнулось в ритме. — То-то Инга так ухлестывала за мной! Кто бы она ни была, но вкус у нее отменный. Стала бы она кидаться на шею старику! Теперь понятно! — радостно думал он, разглядывая себя и в профиль и анфас, и в труакатр, хотя и знал, что его ждут и что времени у него нет ни минуты. — Черт возьми, а зачем мне туда? Чего там хорошего?»
Он причесался, глянул напоследок, круто оглянувшись на себя уходящего, и легким, упругим шагом вышел в холл, где его терпеливо дожидался вежливый человек, нервно уже поглаживающий одну свою руку пальцами другой, удерживаясь, видимо, их ненужных и бесплодных жестов.
— Прошу вас в зал, — сказал он умоляюще. — Люди заждались. Но одну еще минуту. У нас тут обычай, его нельзя нарушать, — говорил он, идя по овальному цирку мягкого холла. — Вот, прошу вас...
Движением руки, которая на сей раз выказала явное нетерпение, он достал из большой коробки, стоявшей на столике, пластмассовый голубой жетон, на котором были изображены две шестерни синего цвета — одна поменьше, другая побольше. Зубья этих шестеренок были сцеплены в том месте, где они соприкасались, олицетворяя, видимо, мощь, какую сообщала большая шестерня маленькой.