Путешествие Глеба
Шрифт:
Без него было свободнее. Больше мир матери, блаженно сиявшей эмалевыми глазами, полневшей, немало вкушавшей разных тортов, печений, конфет, варений.
Дядя Карлуша невозбранно вращался здесь, приезжала и тетя Лота, благодушная, как сестра, но еще могущественней: пройти в вагонную дверь ей было уж трудно.
Являлись разные юноши, дальние мамины родственники, больше с фамилиями немецкими. Вокруг жили тоже дачники. Немало московских немцев, любивших пить пиво в саду Дипмана, шумевших вечерами там – иногда и танцевавших. Но была и молодежь, студенты, барышни из Москвы. Анна держалась
– Какие дур'ы! – говорила Анна, слегка картавя, поблескивая серьезными своими, великолепными глазами. – Совершенные дур'ы!
– Невеста, осторожнее! – кричала Лина, потрясая светлыми, как и у Элли, локонами. – Мы не дуры, а отчего же нам и конфет не поесть?
Вот в жаркий полдень встречают они в аллее дядю Карлушу. Он в светлом костюме, соломенной шляпе – снимая ее, отирает с розового лица, безбородого, рыхлого, капли пота.
– Ах, душеньки мои, я только что перечитал… начало «Чистилища»… вы понимаете, Казелла, музыкант. Это во второй песни. В милой жизни, там наверху, был другом Данте, и вот у входа в Чистилище, ну знаете, это мистическое утро, таинственная ладья, привозящая души… там ведь такой лазурный воздух, и загадочные камыши по побережью – вдруг Данте встречает Казеллу, и тот его узнает и тотчас начинает петь лучшую канцону самого Данте… Лина толкает локтем Элли.
– Да, знаем, знаем канцону! Дядя доволен.
– Какие умницы! Вот, значит, недаром я Ратисбоннов перевод давал с итальянским текстом…
– Сейчас, сейчас! Мы сейчас споем… Элли, слушайся меня, я регент…
И Лина начинает. Дуэт недлинен. Слова из Ратисбонна:
Оркестр играет, А Дант шагает, И шум и гром, И Беатричин вой Что такой?Дядя меняется в лице.
– Что такое? Что за идиотство?
Но дуэт крепнет.
Когда была я крошкой, Я Данте обожала, К нему одной дорожкой Всегда бе-е-ежа-ла!Тут дядя уже в ярости.
– Прекратить! Немедленно!
И бросается на них. Но это-то и забава. Они быстрее, ловчей его, с хохотом, визгом удирают по аллее, за ними бежит с палкою дядя Карлуша. Но куда же догнать быстроногих! За ними юность, солнце, полет.
Из-за поворота долетает последняя строфа Казеллы:
Ах, я к Данте, Я к Данте хоч-ч-ч-у-у!Платьица мелькают в чаще, и их больше нет.
Пофыркивая, отирая лоб и обмахиваясь соломенной шляпой, Карлуша направляется к Кавалерственному замку, где колесниковская
Агнесса Ивановна полулежит в летнем кресле у раскрытого окна, в своей комнате – очень просторной, беспорядочной и изящной. Внизу видно озеро, на нем лодочка. Светло, легкий ветерок, зыбь на озере, зыбь в занавесках, в мягких локонах Агнессы Ивановны. Благословение погожего лета, запах лип цветущих, веяние света и тени в эмалевых невинных глазах.
Стриженая приживалка Маркан раскладывает на столе гадальные карты.
– А-а, Карлушенька, раскраснелся, такая жар-р-ра! (Агнесса Ивановна, как и Анна, слегка картавит.) Ты пиджак бы снял, тут все свои… Хочешь шоколадинку? Флеевские, замечательные…
На подоконнике коробка с голубой ленточкой. Но Карлуша отмахивается.
– Конфеты, конфеты! Только и делаете, что конфеты едите… Вот и девицы тоже, вместо того, чтобы учиться, читать серьезные книжки, вечно что-то жуют, носятся по парку, придумывают всякие глупости.
– Карлушенька, они молоденькие, им хочется побегать…
– Пускай бегают сколько угодно, мне их ног не жаль, но надо, чтобы культуру уважали. Дочери известного нумизмата – и такое отношение к великой поэзии…
– Да что же они такое сделали?
Дядя Карлуша слушает уже только одного себя.
– Я и не жду от них, чтобы они были знакомы с большим комментарием Скартаццини, но сочинять пошлые куплетики и распевать их, издеваясь над Данте… – верх безобразия!
Волнуясь, рассказывает, наконец, о преступлении. Агнесса Ивановна съедает шоколаднику (уже которую!), поколыхивается от смеха.
– Карлушенька, ведь это они не со зла…
– Еще бы со зла! У вас в доме ничего не делается со зла, все всегда мило, благодушно, как ты сама, и потому все распущенно… А Геннадию, разумеется, не до того.
Маркан встает из-за гаданья. Стриженые седые волосы ее торчат, в коричневых от табаку пальцах недокуренная папироса.
– Не понимаю. Туз червей, дама пик… Какой-то пожар в зимнее время… к чему бы это? Не понимаю.
Дядя Карлуша отмахивается рукой.
– Вот, вот! Вместо музыки, Моцарта, Баха… гаданье… А юношество оскорбляет Данте – и где же? В доме Геннадия!
– Карлушенька, ты преувеличиваешь. Девочки учатся и на рояле играют, даже недавно «Кориолана» исполняли в четыре руки очень недурно. А ко мне Павлик иногда приходит, читает вслух Герцена… он так хорошо читает!
Маркан курит и презрительно пофыркивает.
– Барон! Его все и чтение-то в том, что он у вас рублик-другой выпросит.
– Ну, уж ты, Маркан, всегда недовольна. И несправедлива.
– Потому что жизнь знаю. Разве я не верно говорю? – Она оборачивается к Карлу Ивановичу. – Вот и про Уменышкина всегда говорила, что он бабник. Он и бросил жену с детьми. Разве не правда?
Маркан, некогда Марья Аркадьевна, некогда барыня, дама со средствами, потом учительница, ныне околачивалась около сытых столов – гадала и отличалась несколько мужским складом натуры, и главное мрачностью: ее звали Кассандрой. Уменышкина этого, мелкого служащего и прихлебателя Агнессы Ивановны, она всегда ненавидела и теперь радовалась падению его и своей проницательности.