Путешествие Глеба
Шрифт:
Щелкунчик замахал на нее руками. Увидев Глеба, она смутилась, бросила на диван блузки, скрылась. А Глеб прильнул к трубке и в неясном бормотании ее все же узнал голос отца. Да, все уладилось. В Вознесенске спокойно, у подъезда тройка, через два-три часа он в Илеве.
Ганешин нервно ходил по кабинету. Когда Глеб положил трубку, он вновь обратился к нему – теперь несколько мягче.
– Мне о вашем отце все уши прожужжали – что с ним, да как он… будто я виноват! Он инженер, у нас служит, его обязанность – улаживать всякие там… недоразумения. У вас же такой надутый вид, вы
– Я не… рылся. Я просто беру назад мою же собственную книгу.
– Вашу книгу! Как она сюда попала? Ну ладно, ладно, мир!
Подойдя к Глебу, он полуразвязно, полублагодушно обнял его.
Три часа до приезда отца Глеб провел в одиночестве, у себя наверху. «Борьба за Рим» лежала на столе. Снизу слышны были голоса, опять тащили через залу что-то тяжелое, потом заскрипела подвода. Глеб вставал, прислушивался, выглядывал в окно.
Как хотелось бы, чтоб отец поскорее приехал! Он полон был беспокойства, смущения, тягостно-неясный оттенок господствовал над его душой. Правильно ли он держал себя с Ганешиным? Может быть, надо было покрепче? Ведь тот крикнул так грубо… правда, потом почти извинялся. Ах, все это неестественно, фальшь…
В томлении своем Глеб не выдержал и пред вечерней зарей сошел вниз в парк. Его радостно поразил свежий, такой нежно-благоуханный летний воздух. Пахло и лесом и влагой, и немножко тянуло скошенным на лужайке сеном. Необыкновенным, недосягаемо-прекрасным показалось розовевшее к закату небо. Глеб пошел в сторону домика Финка, в смутном, но волнующем утешении. Вечерний дрозд утешал его, вечернее благоухание, эта неизреченная прелесть неба.
Встретился Финк. Он был в пальто и шляпе. Шел торопливо. Наполеон, как бешеный, вокруг носился.
– А я в Кильдеево…
– Играть будете?
Финк взглянул на него не совсем дружелюбно – откуда, мол, известно?
– А не вечно в этой дыре киснуть, доложу я вам.
Если бы Глеб знал, что в Кильдееве остановился на несколько дней богатый подрядчик, что к ярмарке съехались купцы, прасолы и игра будет крупная, он бы понял, почему Финк так оживлен.
Солнце садилось, когда издали он услыхал колокольчики – это отец, о чем говорить. Тройка в мыле остановилась у подъезда (Глеб едва успел добежать), отец, похудевший и усталый, вылезал из тарантаса в дорожном пыльнике – это был он, живой, настоящий отец.
– Ну вот, ну вот…
Он прямо поднялся к себе наверх, там переодевался, мылся, фыркал отдуваясь, плюясь – и рассказывал.
– Паршивое, братец ты мой, было положение… Я уж тебя не хотел тревожить. В конторе сидел, как в осаде. Толпа кругом… Эти-то, которые около меня были, выбранные от рабочих, ничего… А там издали все напирали.
Глеб с волнением, ужасом слушал рассказ отца, как ждали ответа на телеграмму в Петербург, как бросали снаружи иногда камнями в окна, в одном месте высадили раму…
– Папа, уедем отсюда… – Глеб говорил почти умоляюще. – Тут нехорошо.
– Провожу нынче хозяина, а там и мы с тобой тронемся. Мне надо в Нижний по делам,
Глеб рассказал отцу про Ганешина, про «Борьбу за Рим» и неприятный случай – тот только рукой махнул:
– Обращать на него внимание!
Это Глеба сильно укрепило. Значит, он не сделал ничего предосудительного – достоинства своего не уронил.
На другой день Ганешин с Людмилою укатили. Ганешин помахивал на прощание ручкой – отцу, Глебу, Калачеву. Калачев несколько вспотел. Он беспрерывно курил и вся полурасстегнутая его тужурка была засыпана пеплом от мундштучной папиросы.
– Людмилочка отправилась в Петербург, – говорил он Глебу, полуобняв его и разгуливая по зале, – Аркадий Иваныч устраивает ее на сцену… любительскую, а там видно будет. Я же пока здесь… – он прижал к себе Глеба и белыми, умоляющими глазами посмотрел на него. – Я временнно остаюсь здесь, Глеб, главным представителем Правления… но и меня Аркадий Иваныч устраивает в Петербурге, при Совете съездов горнопромышленников… Людмилочка должна присмотреть нам квартиру, где-нибудь на Сергиевской или Фурштадтской. Это аристократические улицы. А-а, Петербург…
Неизменно поколыхивая широким задом, стал он рассказывать, как по улицам этим проносятся придворные кареты. На спектакли Михайловского театра собирается знать, а в ресторане «Медведь» кутят гвардейские офицеры.
Та самая сила, что чрез одни леса и реки влекла Глеба сюда, теперь иным путем и удаляла.
Тройка, на которой он с отцом выезжал в ганешинской коляске из Илева, шагом шла по плотине. А там свернула в лес, мимо того обгоревшего дуба, который хорошо знал уже Глеб – по дороге к Сарову. Кучер пустил лошадей рысцой. Илев быстро канул в былое. Глеб не очень о нем и думал, мелколесье, мхи да пески окружили, завели медленное свое круговращение вокруг коляски.
– Жаль, – сказал Глеб, – что мы на Балыково не поедем. Отец мирно курил, мирно смотрел, ровно ли идут лошади, хорошо ли берут пристяжные, не засекаются ли. По его отдохнувшему, спокойному лицу было видно, что он наконец в своем мире – лесов, природы, лошадей.
– Балыковский завод в стороне, верст пять лишних пришлось бы сделать.
Глеб знал, что это новое место, там строят домну и туда, тоже в новостроящийся дом переедет отец к осени. Там будет жить мать и туда придется приезжать на каникулы.
– А через Сэров поедем?
– В самый монастырь не попадем. Но леса ихние увидим.
Путь лежал на уездный городок Темников, а там по Оке на Нижний. Пароход проходил около двух ночи, так что поторапливались – одна тройка ждала подставой близ Сарове, другая в Темникове.
Саровские леса велики, знамениты. Сорок тысяч десятин мачтовой сосны и ели, прорезает их река Сатис, темноводная, глубокодонная. Сколько рыбы, зверья! Но охотиться в лесу нельзя, он под охраною покойного старца Серафима. Медведь российский пред ним склоняется. Таинственный старичок, сутулый, маленький, несущий на спине вязанку дров, братски дает ему хлебушка: по всей Руси прошелся позже преподобный Серафим с медведем в тысячах лубочных воспроизведений.