Путешествие к центру Москвы
Шрифт:
– Как так?! – заинтересовались заинтересованные лица. Кроме малого с «Дюшесом».
– А так! – азартно воскликнул мой сын. – Теперь на камнях появилась подпись художника. Кровью! Мой пиар-агент придумает историю. И цена возрастет вдвое. (Ну, сука, писатель! Ну, сука, бизнесмен!)
– А ты что, сам не можешь придумать? – осведомился отец Евлампий.
– Конечно, могу. Но пиар-агент стоит дешевле.
– Как так? – ошарашено спросил отец Евлампий. – Ты что, себе платишь?
– Конечно. Любая работа должна быть оплачена. За этот креатив с камнями я заплачу себе двести пятьдесят франклинов.
– Это что такое? – не понял отец Евлампий.
– Двадцать пять тысяч долларей, – проснулся бизнесмен в окровавленном послушнике Алексее.
– Правильно считаешь, парень! И все пятьдесят пущу на благотворительность!
– Какие пятьдесят, когда двадцать пять? – дуэтом спросили отец Евлампий
– Двадцать пять тысяч – это мои агентские за продажу камней (ну, сука, бизнесмен, ну, сука, писатель!). А китаец пусть себе режет. Будем продавать как высококачественный фальшак. На повседневные нужды монастыря и братии.
– Так любой же может камень окровянить, – усомнился в сохранении китайца Алексей, – и выдать свою кровь за подпись художника...
– Нет, мой милый, – успокаивающе проговорил мой сын, – ДНК у той кровищи будет другая. Не как у тебя... – Мой сын осекся и посмотрел Алексею в окровавленный лоб.
Через три года монастырь преобразился. А отец Евлампий на острове затосковал от благополучия и указом Святейшего был переведен в Москву, где получил приход в храме Великомученика Димитрия Солунского на Благуше. Для отдохновения. И для помощи своей болеющей маменьке, что проживала в Москве, по улице Кирпичной, в доме 18, строении 3, в квартире 26.
А бывший бизнесмен послушник Алексей кудато исчез.
Глава девятнадцатая
Отец Евлампий, увидев меня, кивнул, и мы вошли в маленький домик, где помещались крестильня и комната для переодевания. А также имели место обеденный стол, старинный комод, спасенный от сожжения при замещении старого быта в окрестных жилищах на новый в лице рижских гарнитуров (плюс двести сверху) и такой же замшелый диван для послеобеденных размышлений. Ночью на нем обитала тетя Паша, существовавшая при храме с незапамятных времен. Это с моей точки зрения незапамятных. А с точки зрения тети Паши, московское наводнение 1924 года было вчерась, а усекновение головы Емельяна Ивановича с предыдущим отсеканием конечностей – намедни. А Буонапарту она собственноручно готовила декокт от кашля и соплей. Потому что когда граф Растопчин Москву сжег, то топить в городе стало нечем и инператор сильно простудился. И по возвращении в Париж мог Жозефинку заразить и не тем что ты думаешь охальник потому что промеж нами ничего быть не могло с оккупантом Лев Николаич это другое дело а рассопливившаяся француженка задохнуться могла при срамном контакте с любимым мужем вот такие дела Михаил Федорович. Эх, сопли русские, любовь французская...
Тетя Паша поставила на стол глиняный горшок со щами, вынутый ухватом из русской печи, находящейся в каком-то другом измерении. Спустилась в пол и вылезла с мочеными яблоками и балыком сома, который привез из города Саратова бродяжествующий монах дьякон отец Богдан. Этот дьякон когда-то ставил с отцом Евлампием монастырь Обрезания Господня, куда был выдворен с Валаама. За буйство страстей, проявившееся в членовредительстве отца Варсонофия. Пытавшегося обвинить отца Богдана в язычестве и ведьмовстве. Выразившихся в предсказании судьбы главе ООО «Ромашка» из города Кимры Хворостенко Роману Васильевичу. Прибывшему на Валаам для совершения Таинства Крещения «very important persоn». Дело в том, что вышеупомянутый глава ООО «Ромашка» Хворостенко Роман Васильевич получил при крещении имя Лазарь, так как дело происходило в субботу перед Вербным воскресеньем, когда весь христианский люд отмечает день святого Лазаря, воскрешенного в эту самую субботу некоторое время назад Господом нашим Иисусом Христом. Когда Хворостенко узнал, что отныне он не Роман, а Лазарь, то страшно возмутился, так как числился по обществу «Память», где имя Лазарь не поощрялось. И потребовал, чтобы его перекрестили. Что у нас, православных, не принято. Совсем не принято.
Но отец Варсонофий, польстившийся на щедрую мзду, перекрестил его в чисто русское имя Михаил. Присутствовавший при крещении отец Богдан кротко заметил, что вообще-то Михаил – это Моше. Но эти суки греки букву «ш» не произносили. И с их кривым языком получается Моисей, для русских – типично еврейское имя, парадоксальным образом у евреев не существующее. И, стало быть, дети Хворостенко Михаила Васильевича могут носить отчество Моисеевич. Хворостенко совсем обиделся осквернением потомства и совершенно непоследовательно дал в морду отцу Богдану. Отец Богдан спрятал в карман рясы выбитый зуб, за который в свое время заплатил семендяевскому стоматологу Якову Семеновичу сто рублей советских, и успокоил МОИСЕЯ Васильевича Хворостенко, что его потомкам это не грозит. Так как самого МОИСЕЯ Васильевича
Кстати, насчет ада отец Богдан тоже оказался прав. Об этом ему поведал во сне отец Варсонофий, который делил с Хворостенко МОИСЕЕМ Васильевичем один котел.
Отец Евлампий отца Богдана принял, как и подобает христианину. Назначил ему в послушание литье свечей, в котором отец Богдан оказался виртуозом, о чем и не подозревал, потому что никогда этим не занимался и узнал об этом, только когда приступил к этому самому литью. (Надо бы мне, когда я вернусь домой на Лечебную, пианино прикупить. А вдруг?.. Да где ж мне на моих хилых квадратных метрах пианино содержать! Вот так вот из-за вечной российской жилищной проблемы страна лишилась великого пианиста.) А когда он наготовил свечей на двенадцать лет или сорок три года, его потянуло странствовать. Отец Евлампий дал ему благословение, и отец Богдан пошел по России. В городе Саратове на крытом рынке закупил балык сома, который и послал отцу Евлампию в монастырь. Но к тому времени отец Евлампий уже служил в Москве, и сомовий балык из монастыря привез ему бизнесменствующий писатель, или писательствующий бизнесмен, Липскеров Дмитрий Михайлович, навещавший в монастыре Обрезания Господня камнережущего китайца.
Не торопясь, мы с отцом Евлампием приступили к трапезе. Предварительно обратав по сотке вискаря и помолившись. Вот тут вот за хронологию я не ручаюсь. Может быть... может быть! Сначала мы помолились, а потом по сотке?.. Или наоборот? Логика подсказывает, что после службы можно сразу по сотке, без молитвы. Ибо сколько ж можно молиться?.. Да, конечно же, сразу. А то молись, молись, а Господь тебя слушай. Можно подумать, у Него других дел нету. Траур за трауром по всему отечеству. То тут рванет, то там рухнет. То дети утопнут, то старики сгорят. И за всех их кто-то же молится. И от молитв этих звенит в ушах у Господа, и тоска в Нем великая настает, и наша невынужденная привычная молитва будет для Него двадцать два. Чистый воды перебор. И Он каким-то Ему одному ведомым образом молитву нашу может признать идущей не от сердца, а от вязкой привычности, при которой через секунду молящиеся синхронно спрашивают друг друга: «Ты что-то сказал?»
Поэтому, полагаю я, мы не молились, а попросту чокнулись, дернули под моченое яблоко из несуществующего подвала и сомовий балык– путешественник, купленный отцом Богданом на крытом рынке города Саратова, доставленный почтой на северный остров в храм Обрезания Господня и привезенный оттуда в Москву Липскеровым Дмитрием Михайловичем.
А потом приступили к щам. Под кою пищу питье виски суть потрясение основ. За которое по головке не погладят. Кому это положено. А кому это положено, найдется всенепременно. Что-что, а не погладить по головке в России охотников до... и выше. Больше, чем неглаженых голов. Оттого-то, полагаю я, в каждом русском человеке странным образом совмещается глаженый и гладящий. В каждом русском человеке жертва и палач взаимозаменяемы. Пока не вымрет под напором либерально-атлантической бездуховности, общечеловеческих ценностей и толерантности последний истинный русский. А этого произойти не может. Потому что не может же мир лишиться последнего богоносца. Так что мы вечно будем нацией зэков и вертухаев. И вечно из зоны в зону будет кандехать Иван Денисович с автоматом в скованных наручниками руках.
Вот мы под щи и приняли в себя по лафитничку водки. (Лафитничек – это такая древняя емкость для питья водки. Она в виде рюмки, расширяющейся кверху, но граненая. Граненость – родное для русского человека качество емкости для питья водки. Граненость как-то очень ловко приспособлена к русской губе, ложится на нее мягко и неназойливо и затрудняет непроизвольное по ней скольжение с неконтролируемым проливанием части водки. А за это я, бл...дь, убью на х...й! Есть в лафитниках очень важная мистическая составляющая. Какой бы емкости они ни были, в них всегда вмещается ровно один глоток. Под любой размер рта пьющего. Будь то губки, роднящие владельца с куриной задницей, или хлебало бурлака на Волге. В других странах лафитники как-то не распространены. Люди там, как я уже говорил, настолько бездуховны, что не могут пить залпом. В один глоток. Вот почему лафитник придумали мы. Так что Россия – родина слонов и лафитников. И графинчиков под лафитнички.)