Путешествие на край ночи
Шрифт:
И это примирило меня с нею. Я решил взять себя в руки покрепче, отбросить мелочные соображения гордости и уязвленного самолюбия. Нужно поговорить, не требуя признания — к чему оно? — но преследуя лишь одну цель — познание правды, чтобы, поняв, можно было скорее помочь.
Настал день, когда я собрался, наконец, с силами.
— Странная надпись, Иоланта, — сказал я спокойно, взяв сигарету из ее портсигара.
— Ее сделал человек, любивший меня когда-то.
— Любивший?
— Может быть — любящий. Чужое сердце не в моей власти, милый.
— Оставим его в покое. Но ваше, Иоланта?
— Это ревность?
— Это гордость.
— Я не дала повода говорить
— Но надпись…
— Oh, darling, ведь не всегда же я имела честь быть вашей женой! Беспокоящие вас слова написаны до памятного после полудня, — улыбаясь, Иоланта смотрела мне прямо в глаза. — Если в ваших вещах спрятан где-нибудь золотой локон или розовая ленточка — не выбрасывайте их, ради Бога: юридический контракт, заключенный нами в консульстве, не имеет обратной силы.
— Благодарю вас, я не собираю коллекций. И ничего не имею против вашей, если только она относится к прошлому.
Я встал, поцеловал жену и хотел выйти.
— Правдивость не позволяет мне закончить разговор на этом, — возразила она, глядя на меня большими, серьезными глазами.
"Начинается!" — пронеслось в голове, и сердце пугливо сжалось.
— Не обращали ли вы внимания, — начала Иоланта, спокойно зажигая новую сигарету, — что в одном сердце уживается много разных видов любви, если только так можно выразиться: любовь к мужу не мешает любви к ребенку, привязанность к отцу не исключает такого же чувства к бабушке…
— Ну, если надпись сделана вашей бабушкой, то прекратим разговор, он становится смешным, — прервал я, искушая Иоланту.
— Автор надписи — молодая девушка, но ее любовь ко мне и моя к ней не мешает мне любить вас.
— Конечно, нелепо было бы ревновать к подруге, — я пристально и в упор смотрел в прозрачные светло-зеленые глаза.
— Нет, это не просто подруга. Она друг и еще что-то большее. Вы поймете все в свое время, не спешите пока. Я хочу только подчеркнуть одно очень важное обстоятельство: даже один вид любви, например, основанной на половом влечении, всегда носит разные оттенки и выражается с разной степенью интенсивности — от мимолетной вспышки через бурную страсть, до спокойной и постоянной привязанности. Если у женщины два любовника, она любит их все-таки по-разному, находя в каждом только ему присущие неповторимые черты. Испытывая мимолетное увлечение красивым мужчиной, женщина может отдаваться ему и в то же время, полениться встать, чтобы подать стакан воды; а за другого человека она с радостью отдаст жизнь, потому что любит его больше себя, и любовь эта иная — в более высоком плане.
Она помолчала. Дрожа, я глядел ей в глаза.
— Вы должны помнить, что вы для меня пока — единственный мужчина, которого я люблю за молодость, силу, ум и смелость. В моей коллекции может быть любовь к бабушке и любовь к молодой женщине, любовь к брату, к товарищу, к другу — но другого такого, как вы, у меня нет. Я буду пристально наблюдать за вами, пока около вас не будет девушки, которую вы полюбите сильнее меня, я вам прощу все. Она появится — я уйду.
— Оставляя за собой большее и давая мне свободу в малом, вы, Иоланта, ожидаете того же и для себя?
— Бесспорно. Мы равны.
Я собрался с силами. Теперь или никогда!
— Таким образом, автор надписи означает для вас нечто меньшее, чем я?
— Он означает свое, иное, неповторимое и незаменимое. Он борется за меня, я готова бороться за вас. Возьмите же и вы на свои плечи тяжесть свободы и вольного чувства!
— Дорогая жена, выдержим ли мы такое испытание?
— Должны. Если нет, то мы не любим. Золото испытывают сильной кислотой. Помните, как это прекрасно сказал Ницше: "Кто
Она взволнованно встала и обняла меня.
— Ваша, на жизнь и на смерть! Верите мне?
— Верю, — прошептал я сухими губами.
А потом бродил по городу. Ну, что же я получил? Узнал, что нужно бороться, чтобы сохранять первенство…
Подобно быстрому потоку, который шлифует камни, сглаживая их острые края, время постепенно и незаметно сблизило меня с Иолантой. Общие вкусы, интересы и симпатии с каждым днем все больше и больше облегчали нам совместную жизнь, поведение жены было безупречным, а я, раз приняв определенное решение, настойчиво придерживался одной взятой линии — спокойного, но твердого руководства. Мне казалось, что судьба доверила мне очаровательного, но больного и несчастного ребенка, и мой долг заключается в том, чтобы покрепче взять себя в руки и заботиться только об интересах своей воспитанницы.
Так мы и жили — обособленно и тихо, вместе работая и отдыхая. Наши связи в обществе к этому времени значительно расширились. Мы никого не подпускали к себе вплотную, слишком близко, но зато сами каждый вечер совершали "этнографические вылазки", встречаясь с самыми разнообразными людьми, дававшими богатый материал для наблюдений. Эти "вылазки" очень освежали нашу жизнь, тем более, что социальный диапазон наших знакомств был весьма широк. От кругов "высоколобых" интеллигентов, где дебатировались животрепещущие темы культурной жизни и талантливая молодежь — артисты, поэты, художники — встречали нас как почетных гостей. До подземного мира Гришки — тайных курилен опиума, хорошо замаскированных притонов извращенного порока, загородных вертепов преступления и нищеты и шикарных дансингов, где в обществе блестящих кокоток и элегантных сутенеров мы иногда съедали на рассвете порцию похлебки с требухой — пражского эквивалента лукового супа, до которого опускается парижский снобизм.
Жизнь могла бы бурлить вокруг нас, как праздничный карнавал, — могла, если бы мы не сделали одно открытие: как говорила тогда Иоланта, оказалось, что мы оба — цыганские дети. Это был любопытный факт, значение которого я осмыслил лишь много позднее. Мы обнаружили, что оба болезненно любим природу, причем на особый, весьма странный манер: полное наслаждение и отдых давало нам, только уединение в природе. Ни обычные формы спорта от модного теннис клуба до простонародного футбола, ни обычное любование красивыми видами из окон дачи или из-за руля машины — ничто нас не захватывало: не причесанных ландшафтов, замусоленных туристами, искали мы, а простой природы и живущих в ней простых людей.
В субботу после обеда непреодолимая страсть влекла нас за город, словно волка и волчицу. Озираясь, чтобы избежать встречи с друзьями, мы пробирались на вокзал и уезжали подальше, иногда — в горы, чаще в леса, а зачастую и просто в сельскую местность. Вечером начинали молчаливый марш по уединенным тропинкам, дальше и дальше, через пустынные холмы и долины, уже подернутые лиловой мглой. Ночью делали привал где-нибудь на голом косогоре, под большой красной луной, медленно встающей из-за зубчатого ельника. Пока я возился с палаткой, старуха готовила на костре незатейливую пищу. Какой вкусной казалась поджаренная на огне колбаса, поданная дрожащими от холода ручками Иоланты! После еды мы сидели рядом и курили, слушая ночные шорохи. А когда молочный туман поднимался с низины — спали, крепко обнявшись, прижимаясь, друг к другу, может быть, потому, что наша палатка была размером на одного человека.