Путешествие на край тысячелетия
Шрифт:
Поэтому теперь, рассказывая, какой ему помнится дорога, идущая из Франкии в Лотарингию, от Парижа до самой Вормайсы, господин Левинас изо всех сил старается описать ее в самых привлекательных и светлых тонах. И хотя Бен-Атар поначалу испытывает разочарование, обнаружив, что за все шесть дней творенья Создатель так и не удосужился соединить реку Сену с рекой Рейном — ведь тогда он мог бы попросить Абд эль-Шафи снова поднять треугольный парус и доставить их прямиком к дому детства госпожи Эстер-Минны, — тем не менее гладкие речи господина Левинаса, живописующего лежащие на их пути города и деревни, вселяют в него надежду и уверенность, что эта неожиданная сухопутная добавка не посрамит того морского путешествия, из которого она так неожиданно родилась. Как зачарованный, вслушивается он в незнакомые названия — маленького городка Mo, что на пути к городу Шалону, и реки Марны, что за этим Шалоном, и реки Мёз, что за Марной, где расположен город Верден, место сбора пошлин и торговли невольниками — большой и приятный пограничный город между графством Шампань и герцогством Лотарингия, — а за Верденом начнется равнина между городками Мец и Саарбрюккен, которую пересекают широкие, удобные дороги между реками Мозель и Саар, и по этим дорогам можно уже катить, пока не
Но, услышав первые же его слова, даже первая жена, женщина по натуре спокойная и покладистая, не в силах скрыть горестное восклицание, тогда как вторая, испуганно съежившись, торопливо прикрывает руками живот, словно хочет защитить то, что с недавнего времени владеет всеми ее помыслами не меньше, чем воспоминание о единственном сыне, стоящее перед нею чуть не каждый день, с первой минуты пробуждения до последней минуты перед сном, — маленькая фигурка в красном наряде, крепко сжимающая в ладошках руки ее отца и матери. И хотя Бен-Атар еще не знает, что проросло во чреве его второй жены, но он угадывает ее страх, украдкой протягивает к ней руку и, не считаясь с присутствием посторонних, накрывает своей большой ладонью ее колено — и этого легкого прикосновения оказывается достаточно, чтобы умерить дрожь ее молодого тела.
Однако ночью ему снова приходится переходить из комнаты в комнату, подниматься из одной постели и ложиться в другую, объяснять и соблазнять, успокаивать и утешать, обещать и угрожать, чтобы с помощью всех этих ухищрений своего практичного средиземноморского ума отвоевать возможность с первой зарей поспешить с новыми указаниями на свой корабль, который почему-то с каждым разом кажется ему все более съежившимся. И здесь он находит своего верного компаньона Абу-Лутфи, который сидит в трюме, рядом с верблюжонком, вдумчиво дожевывающим остатки ночной трапезы на грядках монастыря Сен-Женевьев, и принимается осторожно внедрять в сознание исмаилита весть о предстоящем добавочном путешествии, на сей раз сухопутном. И хотя Абу-Лутфи всеми силами своей нееврейской души старается не вникать в этот новый виток еврейских войн, зная, что ему всё равно не проникнуть в их суть, да к тому же на собственном опыте давно убедившись, что нет в мире такого еврея, который мог бы хоть в чем-то до конца убедить другого еврея, разве что заморочив ему голову, он принимает сообщение о неожиданной сухопутной добавке с унаследованным от кочевых предков спокойствием, тем более что сам он, как немедленно, к его радости, выясняется, будет от нее избавлен.
Ибо Бен-Атар решил оставить исмаилита в Париже — как для того, чтобы охранять корабль от буйной матросни, так и затем, чтобы компаньон начал понемногу распродавать те товары, которые уже выпорхнули из корабельного трюма на волю. Но при этом он окончательно решил привлечь к своему сухопутному путешествию бывалого капитана Абд эль-Шафи, чтобы за время их длительного отсутствия моряки не попытались сбежать вместе с судном в Магриб. И к тому же он убежден, что человек, который сумел так уверенно и точно провести их по зыбким волнам океана, наверняка сможет сделать то же самое на незыблемой суше. Дело, однако, в том, что сам Абд эль-Шафи вовсе не жаждет сменить гордое звание капитана и начальника матросов на статус простого кучера. Поэтому приходится пообещать ему добавочное вознаграждение и вдобавок прихватить одного из здоровил-матросов, чтобы славному капитану было над кем начальствовать и на суше.
И, возможно, именно из-за участия в путешествии еще одного исмаилита еврейский купец решает двинуться на Рейн не в одном фургоне, а в двух, большом и поменьше, и запрячь в каждый по две могучих лошади, отобранных по тому признаку, чтобы их сила была не в ущерб их скорости. Маленький фургон, обитый изнутри мягкими шерстяными тканями, среди которых, по его приказу, раскладывают желтые головки сыров и разбрасывают мешочки с пахучими травами, он предназначает для трех женщин, госпожи Эстер-Минны и двух жен Бен-Атара, объединенных на время путешествия в одну группу, а также для маленького сына рава Эльбаза, чтобы присутствие этого мальчика смягчило тоску женщин по их собственным, оставленным дома сыновьям. Второй же фургон, побольше, предназначается для трех евреев-мужчин, самого Бен-Атара, Абулафии и рава Эльбаза, и туда добавляются также образцы товаров с корабля — небольшие мешочки с пряностями, отрезы отборных шелковых тканей, глиняные кувшинчики с оливковым маслом, куски медовых сот и мелкая, сверкающая начищенной медью посуда, от которой непременно должны засверкать глаза будущих покупателей даже в самых темных лесах Ашкеназа. Меж тем первая жена, которая после бурной ночи смирилась с сухопутной добавкой, посылает на корабль за темной плотной тканью и, никого не спросясь, по собственному разумению, выкраивает и сшивает из нее, по форме черной куртки молодого господина Левинаса, две мужские куртки для моряков-исмаилитов — капитана и его матроса, чтобы скрыть их лохмотья и придать им более приличный вид в глазах ашкеназских евреев.
И вот так, из суеты лихорадочных приготовлений, дополнительно подстегнутых приближением еврейского Нового года и Судного дня, которые им предстоит провести, если все обойдется благополучно, уже на берегах Рейна, из всей обычной предотъездной суматохи и сутолоки проклевывается наконец и сам день их отъезда. Уже с вечера оба фургона с расположившимися в них двумя моряками, которые на время поездки произведены в кучеров, стоят у выезда на улицу Ля-Арп, неподалеку от плещущего фонтана. А перед самым восходом солнца, в последнюю ночную стражу, Бен-Атар снова отправляется на корабль, чтобы еще раз попрощаться с Абу-Лутфи и стряхнуть с себя кое-какие старые заботы, расчистив место новым, которые уже растут и собираются в его душе. И на этот раз, впервые с тех пор, как они пятьдесят дней назад покинули порт Танжера, он видит, как его корабль спит глубоким покойным сном. Даже маленькая веревочная лестница, обычно свисающая с левого борта, втянута теперь на палубу, чтобы никто посторонний не помешал этому сну. Какое-то время Бен-Атар молча стоит на
Близкий плеск воды нарушает раздумья магрибского купца. Это черный раб, даже из трюма почуяв присутствие хозяина, понапрасну ждущего на берегу, уже торопится к нему на помощь в маленькой рыбацкой лодке. Бен-Атара вдруг обуревает странное желание прикоснуться к этой черной голове, которую компаньон Абу-Лутфи на его глазах то и дело сжимал между коленями, чтобы погреть свою исмаилитскую плоть. Ну вот, улыбается про себя Бен-Атар, разве эти ашкеназские евреи, укрывшиеся в своих далеких синагогах на Рейне, способны понять такое благородное черное существо? Может, стоит прихватить его с собой, в дополнение к остальным товарам, — пусть этот юный черный раб послужит им миниатюрным воплощением Африки, чтобы эти заносчивые мудрецы, что так усердно ограждают себя стенами своих предписаний, увидели, как велик и разнообразен на самом деле мир, в котором скитаются их рассеянные по свету соплеменники? И Бен-Атар в первый раз за всё путешествие прикасается к жаркой черной макушке. Ласка, которая, в силу бесконечного почтения юноши к погладившему человеку, тотчас затуманивает его взор и кружит ему голову.
И вот так, с неожиданностью, свойственной капризам сильных и решительных людей, в душе Бен-Атара рождается мысль включить этого черного следопыта с его острым чутьем, что полубесчувственно распластался сейчас у его ног, в предстоящее путешествие к далекому Рейну. И, судя по огорчению и протестам Абу-Лутфи, совершенно уже очевидно, что тот лишается не только преданного слуги, но и тайного предмета страсти. Но это лишь укрепляет Бен-Атара в его решении. Взяв с собой Абд эль-Шафи, он сумеет предотвратить возможную измену и побег капитана с командой морским путем, а прихватив этого черного юношу, предотвратит также возможную измену и побег исмаилитского компаньона по сухопутным дорогам и тогда уж по возвращении из своей очередной авантюры наверняка застанет их всех на положенном месте. И вот, еще тем же утром, первая жена, орудуя острым ножом, наскоро укорачивает одно из своих старых платьев и перешивает его в бледно-зеленую накидку, чтобы молодой невольник мог прикрыть ею свою черную наготу.
И наконец, после раннего завтрака и прощания с остающимися, оба фургона с их семью пассажирами и теперь уже тремя кучерами медленно переправляются с южного берега Сены на северный и затем почти два часа кряду движутся на юго-восток, пока вдруг река словно бы раздваивается перед ними. Тут они покидают идущее с юга течение Сены и поворачивают вдоль берега втекающей в нее Марны, которая поведет их на северо-восток, — и, возможно, только сейчас, спустя все эти часы, в маленькой парижской комнатке обрывается наконец вой обессилевшей неразумной девочки, которая с самого отъезда путешественников непрерывно испытывала терпение старухи христианки, оставленной присматривать за нею. А оба фургона уже катят по долине Марны, то и дело встречая экипажи и пешеходов, что приветливо помахивают встречным в дружелюбном сиянии полуденного часа. И поскольку на суше необычный вид южных путешественников уже не так резко бросается в глаза, то благодаря богатому дорожному опыту Абулафии, а также приятным манерам госпожи Эстер-Минны, побеждающей местные сердца чистотой своего франсита, они позволяют себе, ничего не опасаясь, заговаривать с встречными паломниками, крестьянами и торговцами, ибо, вопреки мрачным предположениям людей иной, не христианской веры, приближение тысячного года с его грозной святостью, похоже, делает христиан более добрыми друг к другу, а посему и к нуждающимся в помощи чужестранцам.
А помощь, в которой они нуждаются, состоит, на данный момент, в правильном выборе пути, ибо никогда ведь нельзя утверждать, что путь, поначалу удобно и уверенно идущий по утрамбованным грунтовым дорогам среди полей сжатой пшеницы, нежданно-негаданно не заведет в тупик из-за не замеченной вовремя ошибки или вовсе не оборвется посреди крестьянского двора, заполненного разъяренными шипящими гусями да маленьким стадом овец и свиней. Поэтому выбирать маршрут следует вдумчиво и осторожно, не соблазняясь теми путями, что так и влекут к себе путешественника своим удобством и шириной. Приходится то и дело останавливаться в придорожных харчевнях, стоящих на берегах полноводных ручьев, каждый раз повторяя всем название своей ближайшей цели, Mo, а также название следующей — Шалон, чтобы получить надежный совет, каким путем надлежит следовать дальше. И действительно, все торопятся с добрым советом, да в придачу еще предлагают, по вполне сходной цене, свежий корм для лошадей, а то и большой каравай пахучего хлеба или огромного петуха с пышным гребнем, которого черный язычник тут же укладывает рядом с собой на сиденье, связав ему лапки, чтобы потом весь день оказывать ему всевозможные знаки почтения. А вечером, когда петуха наконец приканчивают — в точном соответствии с правилами ритуального забоя, — тот же язычник тщательно ощипывает его и простирается перед распятым, сочащимся кровью маленьким тельцем, прежде чем передать его в распоряжение первой жены, которая еще перед отъездом настояла на том, что сама будет готовить ужин для всех десяти пассажиров, — словно на суше в ней снова проснулась та энергичная домашняя хозяйка, которая всю дорогу дремала под монотонное укачивание океанских волн.