Путешествие на край тысячелетия
Шрифт:
Но лотарингские стражники не могут, да и не хотят прерывать загадочную песню, потому что теперь, как нетрудно заметить, она уже развлекает и их самих. И раз это так, то Бен-Атару, если он хочет успокоить бурю, внезапно вспыхнувшую в душе его второй жены, остается лишь удовлетворить ее причуду и провести через ворота в город. Поэтому он велит первой жене, которая все это время смотрит на свою подругу широко раскрытыми от изумления глазами, укрыться внутри фургона и просит рава и его сына присоединиться к ней там, а молодому рабу приказывает сесть на опустевшее кучерское сиденье и взять поводья в одну руку и кнут в другую, чтобы в случае, если во время их короткого отсутствия кто-нибудь замыслит против путников какое-нибудь зло, черный юноша мог бы хлестнуть лошадей и в мгновение ока умчаться вместе с фургоном по раскинувшейся перед ним дороге. А затем, попытавшись, с помощью тех же жестов да заискивающей улыбки, объяснить стражникам, что именно он хотел бы сделать и кого вручает на это время их попечению, берет в свою сильную руку тонкую ладонь дрожащей от нетерпения жены, не без колебаний проходит с ней через крепостные ворота внутрь города
Уже более шестидесяти дней, с самого отплытия в это дерзкое, невообразимое путешествие по морю, и по океану, и по реке, а теперь еще вдобавок по суше, Бен-Атару не доводилось вести вот так, прилюдно, только одну свою жену, как это ему случалось порой на танжерском побережье. И теперь он сочувственно смотрит на молодую женщину, что семенит сбоку маленькими быстрыми шажками, то ли рядом, то ли следом за ним, и в своем душевном волнении не замечает или не хочет замечать, что ее вуаль вскинулась наверх, обнажив смугло-коричневое лицо, изваянное простым, но точным резцом неведомого мастера. И Бен-Атар никак не может решить, то ли это звуки странного пения пробудили в ней желание и волю отделиться от остальных, то ли она сама давно хотела побыть с ним наедине — не так, когда, извиваясь, отдавалась ему в темноте на узкой постели, а как сейчас — под распахнутым сводом небес и на широком открытом просторе. И вот так они и идут, Бен-Атар и его вторая жена, — под огромным серым небом, пересекая широкую, прорезанную длинными бороздами пустошь за воротами, на которой там и сям разбросаны простые, безыскусные надгробья, такие однообразные по цвету и форме, что кажется, будто все, лежащие под ними умерли и похоронены все разом, в один и тот же час а затем, на краю того кладбища, перед ними открывается одинокий дом, прилепившийся к самой стене монастыря, и перед его открытой дверью, к великому своему изумлению, они видят не хор, как ожидали, а всего лишь двух поющих людей, мужчину и женщину — их-то дуэт, сопровождаемый игрой на лютнях, и придавал, оказывается, доносившемуся за городские стены пению его странную объемность и звучность. И пока Бен-Атар нерешительно замедляет шаги, вторая жена уже отрывается от него и, вся напрягшись, почти бегом, спешит в сторону певцов, прямо ко входу в дом, в темной глубине которого магрибцу смутно виднеется стол с десятками разнообразных кувшинчиков, флакончиков и бутылочек, наполненных, похоже, лечебными порошками, настоями трав и целебными микстурами, а возле стола — фигура врача, а может, аптекаря, человека лет тридцати, с непокрытой головой и подстриженной бородкой, который стоит, прислушиваясь к песне, явно исполняемой в его честь. За ним висит на стене глиняное подобие Распятого, который и через тысячу лет после рождения все еще корчится в смертных муках.
Похоже, что певцы рады появлению еще одной слушательницы, даже и такой странной, потому что они начинают играть и петь еще громче, но хозяин дома, заметив тонкий женский силуэт, быстро промелькнувший на фоне светлого прямоугольника двери, торопливо машет рукой, прерывая их пение, и выходит посмотреть, кто там пришел разделить с ним ту плату музыкой, которую он получает сейчас в обмен за врачебную помощь, оказанную двум бродячим музыкантам, что сначала выслушали его советы и жадно проглотили его микстуры и лишь под конец объявили, что им нечем ему заплатить. И, выйдя из дома и увидев перед собою двух чужеземцев, которые тоже, возможно, нуждаются в медицинской помощи, он вежливо кланяется им и представляется — сначала на тевтонском, затем на франкском и под конец даже на латыни. И хотя тут же понимает, что у них нет с ним общего языка, тем не менее не оставляет попыток выпытать у нежданных гостей, с помощью мягких и плавных жестов, как их зовут, и как звали их отцов, и какие города они уже посетили, и куда они следуют, и постепенно цепь произносимых Бен-Атаром названий сплетается в ушах этого слушателя в почти непостижимое его уму путешествие с далекого африканского материка в самое сердце материка европейского.
Но сам Бен-Атар, равно как и его вторая жена, удивленно раскрывшая узкие янтарные глаза, пока еще не уверены, действительно ли этот верденский лекарь — который, то ли с напыщенной важностью, то ли с легким юмором, именует себя «Карл-Отто Первейший» — по-настоящему осознает не только огромность расстояния, которое они преодолели, но и древность племени, к которому они принадлежат. В чем, однако, они уверены, так это в том, что стоящий перед ними, одетый во все черное человек с подстриженной бородкой почему-то необыкновенно ими заинтересовался, ибо он вдруг решительным жестом отказывается от той платы, двухголосые трели которой вьются у входа в его дом, и нетерпеливо отсылает прочь обоих певцов, в явном желании уделить все внимание двум новым гостям, которых ему, похоже, так и хочется пригласить в свой дом, даже если они не больны и не нуждаются в его целебных зельях.
И если Бен-Атар, которого гложет беспокойство за тех, кого он оставил за городской стеной, твердо настроен отказаться от странного приглашения, то его вторую жену, которой всё еще жалко прерванной песни, словно какими-то колдовскими нитями тянет внутрь чужого дома. И, даже не спросив, что думает по этому поводу ее муж, она с уверенностью, которую ей придает новый статус единственной в эту минуту жены, проходит всё глубже в сырую темноту дома, пока чуть не натыкается на большое скорбное изваяние Божьего Сына, налитые кровью глаза которого равнодушно взирают на целебные зелья и снадобья, разложенные в стоящих вокруг тарелочках и мисках. И Бен-Атару приходится с силой схватить тонкую, да еще похудевшую в последнее время руку своей не на шутку разволновавшейся жены, чтобы помешать ей пройти еще дальше, через внутреннюю дверь, которую возбужденный лекарь уже предупредительно распахнул перед нею, в следующую, еще более темную комнату — видимо, само место лечения, где рядом
Но и после того как магрибцу удается наконец высвободить свою взбунтовавшуюся жену из-под колдовской власти лекарского дома и собственноручно закрыть ее смуглое лицо вуалью, трепещущей, точно маленький флаг на ветру, а затем торопливо повести за собой к оставленным за стеною спутникам, по-прежнему похоже, что странный лекарь не хочет просто так отпустить неожиданных гостей, потому что он следует за ними к самым городским воротам, всю дорогу молча о чем-то размышляя. А по пути он подзывает к себе двух прячущихся за кладбищенскими надгробьями ребятишек с болтающимися на шеях большими железными крестами — словно, не сумев войти в доверие как врач к пациентам, хочет теперь вызвать симпатию гостей в облике отца двух веселых детишек, что так мило крестятся, когда проходят мимо стражников, и с такой опаской трогают хвосты запряженных в фургон лошадей.
Что ему нужно, этому упрямому лотарингцу? Почему он не отстает от нас? И чем вызвано его настойчивое любопытство? — задумывается с некоторым раздражением Бен-Атар после того, как с облегчением видит, что за время его отсутствия все придерживались полученных указаний и никто не сдвинулся с места, ежели не считать маленького Эльбаза, который раньше сидел между отцом и первой женой, а теперь перебрался на кучерское сиденье, радом с черным язычником, что по-прежнему высится там, точно застывшая статуя, напряженно сжимая поводья в одной, а кнут в другой руке. И, заметив, что одетый в черное лекарь с подстриженной бородкой всё пытается расспросить о приезжих начальника стражи, магрибец обращается к раву Эльбазу с просьбой выяснить наконец, какие скрытые намерения лелеет неотвязный христианин.
И поскольку свободная латынь этого лекаря с легкостью заполняет лакуны в неуверенной латыни севильского рава, их разговор быстро удовлетворяет жадное и доселе неутоленное любопытство лотарингца ко всему, что касается путешествия чужих и далеких евреев, которые так неожиданно появились в его доме. И пока рав Эльбаз раздумывает про себя, удастся ли ему объяснить этому необрезанному также и суть тяжелого и мучительного конфликта между евреями Юга и Севера, которые по причине своего различия и взаимной удаленности никак не могут окончательно победить друг друга и способны лишь, да и то на время, прийти к шаткому компромиссу, из городских ворот появляется вдруг невысокая, бледная ашкеназская женщина, которая спешит к двум своим сыновьям, что тем временем уже затеяли веселую возню меж копытами лошадей. И при виде жены лекаря сердце рава Эльбаза дает перебой, потому что за вычетом большого железного креста, болтающегося поверх ее одежды эта женщина и по виду, и по походке так напоминает их госпожу Эстер-Минну, что рав с удивлением переводит взгляд на короткобородого лекаря, и губы его шевелятся в немом вопросе. Но тут и вправду не нужны слова, потому что лекарь тотчас понимает, что проницательный маленький рав обо всем догадался, и с легкой, не лишенной грусти улыбкой покачивает головой, подтверждая, что невозможное вполне возможно и потому рав может без всякого опасения досказать ему историю их путешествия, будучи отныне уверен, что ему гарантирован понятливый слушатель.
Глава шестая
Но тут небеса, сплошь затянутые серой пеленой, словно воскресают из небытия, и над всей верденской округой начинает идти мелкий, назойливый, чуть тепловатый дождь. Маленькая супруга лекаря, схватив обоих своих ребятишек, мигом исчезает с ними в городских воротах, но муж ее, возбужденный проблемой двоеженства, которую севильский рав только что развернул перед ним, точно разноцветный веер, во всех ее переливах, никак не может отвлечься от этой странной, удивительной истории. Уж не вспыхнула ли в нем на миг надежда соприкоснуться с новой для него, яркой и полной жизни породой евреев? Или же ему попросту любопытно взглянуть, хоть украдкой, на прячущуюся в фургоне вторую женщину, чтобы сравнить ее с той молодой смуглянкой, которая только что впорхнула в его дом? Но когда из замка возвращается другой, отправленный для досмотра фургон и вышедшая из него госпожа Эстер-Минна, окинув своего соотечественника тяжелым голубым взглядом, мигом распознает его истинную суть, по телу лекаря-вероотступника пробегает легкая дрожь, словно то фанатичное отстранение, о котором ему только что рассказал маленький рав, угрожает теперь обратиться против него самого, и он торопливо, даже не попрощавшись, отдаляется от группы евреев, украдкой крестится и, обменявшись какими-то шуточками с лотарингской стражей, исчезает за крепостной стеной, не оставшись посмотреть, как магрибские путешественники, которые всего семь недель назад плыли под ярко-голубыми небесами, двинутся теперь сквозь туманную, грязную пелену дождя на восток, в долину Рейна.
Таможенник в замке тоже не сумел решить, в чем отличие меж товаром и подарком. Но поскольку и он, подобно начальнику стражи, опасался, что евреи обманут лотарингскую казну и по пути в Вормайсу продадут те товары, которые сейчас выдают за подарки, то переписал на большом листе все, что находилось в фургоне, включая личную одежду и посуду пассажиров, и тотчас, снарядив нарочного, отправил этот список к наместнику Вормайсы, чтобы тот, по прибытии еврейских путешественников, смог проверить, что ни одна из вещей, поименованных подарками, чудом не превратилась по пути в товар и что всё, прибывшее в Вормайсу в качестве подарка, будет действительно вручено как подарок своему адресату. Только в этом случае Лотарингское герцогство сможет вздохнуть спокойно, не потерпев никакого ущерба.