Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
Помню, как он демонстративно выставил нам с Анитой бутылку вина и водку, но себе рюмки не поставил и объяснил: сухой закон! Объяснение это не удивило меня, так как я уже слышал, что он лечится от запоев и чуть ли не «зашился». И возникшее в тот день чувство жалости к нему, ощущение неблагополучия в его жизни не покидали меня в дальнейшем. И у Аниты осталось такое же впечатление.
Его писательство не приносило ему ни доходов приличных, ни большой известности у американского читателя, без чего, собственно, не могло быть и доходов. С поста редактора «Нового американца» его довольно быстро выжали, нагло подсидели коллеги по редакции, новые эмигранты, нажужжав в уши хозяина газеты, дельца из новых эмигрантов, что Довлатов своей редакционной политикой снижает доходность
«На них очень плохо повлиял капитализм», — написал он мне по этому поводу.
И самое, пожалуй, важное: я понял по его беллетристике, что Довлатов, обладая замечательным талантом, не имел серьезных тем и сюжетов, а следовательно, не мог создавать и значительные образы. Подозреваю, что он и сам это чувствовал, и это было главной причиной его неудовлетворенности жизнью. Он мне написал однажды:
«Что касается моего литературного самочувствия, то проблема известности меня, говоря без кокетства, не волнует (во что поверить невозможно! — В. Б.). Я бы, во-первых, хотел зарабатывать побольше, и то не для себя, в основном, а чтобы облегчить жизнь жене и деткам, а, во-вторых, я бы хотел написать что-то такое, от чего бы сам пришел в восторг. Все остальное несет в себе пародийно-эмигрантский оттенок» (письмо от 7 апреля 1986 года).
Если бы Довлатов мог оставаться в России, если бы он там начал свой литературный путь и прошел бы по нему значительное расстояние, он, может быть, и вышел бы постепенно на крупные темы, сюжеты и образы, но начинать карьеру писателя в чужой стране — дело почти безнадежное. То, чего достиг Довлатов в Америке, это, наверное, максимум возможного, и достичь этого можно было только с его талантом.
Между прочим, и меня почти наверняка ждала бы тяжелая судьба, имей я в эмиграции возможность заниматься прозой: мой литературный путь на родине был слишком коротким.
Хотя дело не только в отсутствии родной почвы. Мелкотемье, на мой взгляд, было проклятьем и для большинства писателей, живших в советской России. Здесь сказывался и запрет на многие темы, и отсюда внутренняя цензура, которая страшна не столько сама по себе, сколько своим притупляющим действием на смелость и фантазию писателя, на его наблюдательность. Зачем наблюдать то, о чем нельзя писать! Сказывается и давление русской классики: страшно касаться тем и сюжетов, близких к классическим, соревноваться с великими писателями.
Начав писать в эмиграции, Довлатов не привез с собой и литературного имени, а в русской эмиграции без «имени» — полный «кердык». Никто не поддержит, а ногу — подставят! Не было у Довлатова и диссидентского «партстажа», который в эмиграции имел большее значение, чем стаж для членов КПСС. И он не только не сидел в лагере, но, будучи в армии, служил в охране лагеря! Сколько поводов, чтобы диссидентская братия могла смотреть на него сверху вниз!
В Штатах, рассказывал мне Довлатов, как-то где-то собрались литературно-политические эмигранты либеральной ориентации. Влезает на трибуну Коржавин и начинает поносить Довлатова и редактируемый им «Новый американец». Разойдясь, Коржавин доехал до того, что назвал журнал Довлатова говном. И все молчали. На счастье, в тусовке участвовал недавно прибывший на Запад Владимир Войнович, и он возмутился выступлением Коржавина, осадил его, как он это умеет делать, и потребовал, чтобы Коржавин извинился перед Довлатовым. Войнович приехал на Запад с «именем», и Коржавин оробел и, кряхтя, начал извиняться, но так вывернул свое извинение, что все равно получилось, что и журнал Довлатова и он сам — говно!
Довлатов потом великолепно описал это собрание в маленькой новелле «Старик Коржавин нас заметил...»
Да, из писателей Довлатов и Войнович — единственные, кто вели себя в эмиграции достойно, не холуйствуя, не злобствуя.
Если бы либеральные эмигранты обладали чувством ответственности, болели за развитие демократических настроений в России, они должны были бы не только защитить Довлатова, но и добиваться, чтобы редактируемый им журнал собрал вокруг себя всех демократов в эмиграции и стал бы этаким анти-«Континентом».
Живя
Из письма от 26 ноября 1983 года (мы с Довлатовым были еще на «Вы»):
«Вы почти не имели со мной дела в качестве автора, потому я хочу вас предупредить: если скрипт не годится (не то направление, качество и пр.), бросьте его мозолистой рукой в корзину, и в результате никаких обид не будет, а будет новый скрипт, может быть, получше этого. Надеюсь, отношения всегда будут простыми.
Передайте большой привет Георгию Владимову, и если сочтете это удобным, расскажите ему такую историю. Когда мне было 12 лет, я дружил с Андрюшей Черкасовым, сыном знаменитого актера. И вот однажды на даче у Черкасовых, где я проводил лето в качестве разночинца, знакомого бедняка и маленького гувернера, появилась красивая девочка — Наташа. Думаю, что она была на год или на два старше меня. Я сразу же в нее влюбился, и несколько дней мы трое провели вместе: играли в волейбол, беседовали и ели на веранде мандарины. Помню также, что мы с Андрюшей фехтовали какими-то рейками, состязаясь в удали, ну и так далее. Девочку звали Наташа Кузнецова, и меня очень волновало ее простое русское имя, потому что я был полуевреем, и в то время нес в себе тяжелый национальный комплекс, а может быть несу и сейчас. Никогда в жизни я больше Наташу Кузнецову не видел, но воспоминание о ней довольно долго и довольно много значило в моей жизни. Боюсь, что это почти необъяснимо, но это так. И вот недавно мой отец, который знал Евгения Кузнецова, специалиста по театру, цирку и эстраде, объяснил мне, что его дочь — Наташа, вернее, Наталья Евгеньевна — жена писателя Владимова. Вот, собственно, и все. Я не думаю, чтобы Наташа помнила мое имя, но, может быть, она помнит начитанного мальчика на даче у Черкасовых. И еще, если у Владимовых есть лишняя семейная фотография (на Западе это бывает), то я очень хотел бы ее получить».
Не правда ли, удивительно красивое, тургеневское, я бы сказал, письмо, и оно очень многое говорит о Довлатове.
Из письма от 18 ноября 1984 года:
«Вернемся к благородной теме холуйства. Для меня было совершено очевидно, что люди уезжают на Запад с единственной целью: никогда не принадлежать ни к каким партиям, высказываться от собственного имени, совершать ошибки, каяться, снова их совершать. Вообще я считаю, что право на заблуждение — главная потребность творческого человека, иначе все захиреет и кончится. Человек, лишенный права на ошибку, — раб, а человек, добровольно лишившийся этого права, — хуже, чем раб, то есть — шут и холуй. В Нью-Йорке таких сколько угодно.
Предвыборная кампания в «Новом русском слове», в ходе которой Мандейл изображался чуть ли не уголовным преступником, — была абсолютно позорной.
Я всегда считал и продолжаю считать «НРС» — главным источником зла в эмиграции, потому что Седых [49] — не фанатик, не идейный болван, не подневольный человек, а спекулянт, деляга. Не знаю, как в Европе, а в Америке русские бизнесмены — самая отвратительная прослойка.
К счастью, мне удается зарабатывать на жизнь в качестве беспартийного строкогона, но если бы эта возможность пропала, я лучше бы стал государственным паразитом или сел (не в первый раз) на шею жене, но изгибаться я уже не в силах. С искривленным позвоночником можно дивно жить в Ленинграде».
49
А. Седых, напомню, был редактором и издателем газеты «Новое русское слово»(НРС). В молодости служил литературным секретарем у Ивана Бунина. По натуре – бизнесмен одесского типа. Насчет того, что НРС — главный источник зла в эмиграции, можно говорить, лишь живя вдали от Европы, где находились главные силы политэмиграции и ее пресса.