Путешествие в Египет
Шрифт:
– Однако,- грустно продолжал Бешара, чье обычно радостное настроение с легкостью, присущей его нации, менялось в зависимости от темы, разговора,- не все кости находятся здесь, иногда можно найти скелеты верблюда и седока в пяти или шести лье в стороне от дороги, среди пустыни. А объясняется это тем, что в мае или июне, когда наступает самое жаркое время года, у дромадеров случаются внезапные приступы бешенства. Они отделяются от каравана и галопом мчатся вперед, остановить их невозможно; в этом случае самое разумное - позволить им скакать до тех пор, пока караван не начнет исчезать из виду, потому что иногда они сами останавливаются и послушно возвращаются; в противном же случае, если верблюд продолжает мчаться, то вы рискуете потерять из виду своих спутников, которых потом уже невозможно будет отыскать, тогда не остается другого выхода, как пропороть ему горло копьем или размозжить голову рукояткой пистолета, затем не мешкая догнать караван, поскольку шакалы и гиены подстерегают не только упавших без сил дромадеров, но
Я слушал долгий печальный рассказ Бешары, устремив взгляд на дорогу: обилие устилавших ее костей подтверждало его слова; среди этих останков попадались столь древние, что они уже почти обратились в прах и смешались с песком; другие - менее старые - блестели, как слоновая кость; встречались и такие, на которых местами еще уцелели лоскутки иссохшей кожи: должно быть, 'смерть тех, кому они принадлежали, наступила совсем недавно. Мысль о том, что если я сверну себе шею, упав с верблюда (вполне возможное предположение), или если меня поглотит самум (такое тоже здесь случается), или если я умру от болезни (и это может произойти), меня бросят среди дороги, куда той же ночью нагрянут гиены и шакалы, а неделю спустя мои кости будут демонстрировать путешественникам, направляющимся в Мекку, увы, не вселяла в меня радужных надежд. Само собой разумеется, мысли мои обратились к Парижу, к моей пусть крохотной, но такой теплой зимой и прохладной летом комнатке, к друзьям, жившим в этот час своей привычной жизнью, заполненной делами, к спектаклям и балам, которыми я пренебрег, дабы слушать, взгромоздившись на верблюда, фантастические бредни какого-то араба. Я спрашивал себя, какое помутнение рассудка привело меня сюда, что мне здесь нужно и какую цель я преследую; к счастью, в ту минуту, когда я задавал себе эти вопросы, я поднял голову и увидел безбрежный океан песка, красноватый, раскаленный горизонт; я смотрел на караван, на длинноногих верблюдов, на арабов в причудливых одеждах, на всю эту диковинную первобытную природу, словно сотворенную богом, описанную в Библии, и подумал, что в конце концов ради этого не жаль расстаться с парижской грязью и пересечь море, даже рискуя прибавить к скелетам, рассеянным по пустыне, еще один.
Следуя этому неожиданному ходу мыслей, я отрешился от обыденности и забыл о своем теле, за которое так опасался в день отъезда. Я удобно устроился на своем дромадере, словно именно здесь и был произведен на свет, а Бешара, взиравший на мои успехи в верховой езде с гордостью учителя, осыпал меня похвалами. Что касается других арабов, не столь красноречивых, как их товарищ, то они довольствовались тем, что вытягивали руку вперед, показывая большой палец, и говорили мне: "Таиб! Таиб!" - что по-арабски означает высшую степень одобрения и соответствует нашему "прекрасно". Ну а в остальном наши проводники, сохраняя невозмутимый вид, тщательно скрывая неизменное любопытство, ни па минуту не выпускали нас из виду. Они подмечали все - выражение лица, любое движение, самые незаметные знаки, которыми мы обменивались между собой, сколь непонятными для других они бы ни были; и шепотом, взглядами, жестами сразу же сообщали друг другу о своих наблюдениях, в этом они замечательно преуспели. Они так хорошо изучают человека, что его образ навсегда запечатляется в их памяти; говорят, араб, вернувшись в свое племя, так точно описывает путешественника, которого сопровождал или просто встретил в пути, что, если много лет спустя его слушателям случайно доведется встретить этого человека, они тотчас же узнают его, хотя никогда прежде и не видели.
Мы продолжали свой путь: Бешара - напевая, я - грезя. Внезапно в ту минуту, когда солнце начало прятаться за склонами Мукаттама и я смог поднять голову, я различил на горизонте черную точку - дерево пустыни, верстовой столб, делящий дорогу из Каира в Суэц пополам. Это была смоковница, одинокая, как островок в море, и тщетно взор пытается найти ей пару.
Кто посадил ее здесь, словно указывая караванам, что пора делать привал? Этого никто не знает. Наши арабы, их отцы и предки, предки их предков всегда видели здесь это дерево, они утверждают, что Мухаммед, решив отдохнуть и не найдя тени, бросил здесь зернышко, наказав ему стать деревом. Эта смоковница скрывает небольшое, неказистое сооружение - гробницу, где покоится прах истинного мусульманина, паши арабы помнят о его святости, но забыли его имя.
Едва наш проводник заметил смоковницу, он пустил дромадера в галоп, и все верблюды так резво бросились за ним, что могли бы посрамить верховых лошадей. Впрочем, этот аллюр оказался более плавным, чем рысь, и был мне больше по душе. Я изо всех сил погонял своего неутомимого хаджина и достиг желанного дерева вторым. Не дожидаясь, пока мой дромадер опустится на колени, я схватился рукой за седельную шишку и рухнул на песок.
Пусть тень смоковницы давала небольшую прохладу, но она была для пас таким наслаждением, попять которое можно, лишь раз его испытав. Чтобы ощутить всю полноту счастья, мы решили выпить немного воды, поскольку паши кожаные фляги опустели во время полуденного привала и языки буквально присохли к гортани. Мне принесли новую флягу, и, взяв ее в руки, я почувствовал, что вода внутри ее такой же температуры, что и воздух; тем не менее я поднес горлышко ко рту и быстро глотнул,
Но это оказалось еще не все; мы намеревались стать здесь лагерем, но Талеб распорядился иначе. После получасового привала последовал приказ садиться па верблюдов, они тотчас поднялись, едва почувствовали пас в седле, тем самым дав нам понять, что они не столь наивны, как мы, и всерьез этот привал не принимали. Арабы же до сих пор ничего не пили и не ели. Непостижимо! Через два часа пути, за которые, учитывая быструю рысь наших верблюдов, мы, вероятно, проделали около пяти французских лье, Талеб издал звук, напоминающий кудахтанье,- должно быть, условный сигнал дромадерам, поскольку те тотчас же остановились и опустились на колени. Мы спешились, испытывая сильную усталость после долгой дороги и весьма досадуя на отсутствие питьевой воды. Арабы явно разделяли наше плохое настроение: были молчаливы и задумчивы; один Бешара сохранял некоторую веселость.
Тем не менее палатка вскоре была поставлена, лагерь разбит, а ковры разостланы. Несмотря на крайнюю усталость, я разложил на горячем песке намокшую у меня за поясом бумагу для рисования, чтобы ее просушили последние лучи заходящего солнца, и вернулся в палатку, моля бога повторить для нас чудо Агари, хотя мы явно были недостойны этого.
Тем временем Абдулла, засучив рукава, с важностью, присущей всем поварам, готовил нам ужин, состоявший из хлеба и упоминавшегося плова, все это он разбавил и полил водой из наших фляг. Арабы, как умели, помогали ему: строгали своими кинжалами поленья, готовя мелкие щепки па растопку, дули, разжигая огонь, перебирали рис и бросали галеты на раскаленные угли. Мухаммед и Бешара занимались тем, что пытались дезинфицировать воду, они переливали ее из сосуда в сосуд, чтобы она очистилась на воздухе. Тогда я вспомнил: для очистки воды можно использовать красные угли - и предложил свою помощь нашим "химикам"; они вовсе не проявили честолюбия и предоставили мне возможность испробовать новый, неизвестный им метод. На это ушла часть углей из костра Абдуллы. Потом мы отфильтровали воду через полотно, и Бешара, наш титулованный дегустатор, повторил процедуру. На сей раз приговор был обнадеживающим: вода годилась для питья. Эта новость сорвала Мейера с ковра, где он пытался заснуть без ужина, опасаясь, что еда только усилит жажду. В палатке зажгли фонари, Абдулла принес плов в деревянной миске; мы уселись в круг на корточки, как портные, и попытались проглотить несколько ложек плова и попробовать хлеб; увы, мы еще не стали такими гурманами, чтобы оценить кухню Абдуллы, поэтому попросили поскорее унести плов и галеты и дать нам финики и кофе.
В эту минуту к нам подошел Мухаммед, по выражению его лица сразу можно было понять, что он хочет о чем-то нас попросить. Я повернулся к нему, проглотив, не пробуя, полстакана отфильтрованной воды.
– Ну, Мухаммед,- спросил я,- в чем дело?
– Дело в том,- ответил Мухаммед,- что арабы хотят есть.
– А почему у них грустный вид?
– Потому что они голодны,- ответил Мухаммед.
– Бога ради! Если они голодны, пусть едят.
– Они хотели бы, но у них нечего есть.
– Как нечего? Разве они не взяли с собой продукты? Мы же об этом условились.
– Верно. Но они решили, что, поскольку от Каира до Суэца всего два дня пути, они смогут, затянув пояса, обойтись без еды.
– И что, они все-таки без нее не могут обойтись?
– Почему же, могут, но им грустно.
– Полагаю, так и должно быть, если они ничего не ели со вчерашнего дня.
– Нет, они съели по два или по три боба, как и их верблюды.
– Ну что ж! Скажи Абдулле, пусть поскорее приготовит им ужин.
– В этом нет необходимости, если бы вы согласились отдать им оставшийся рис и галеты, этого было бы достаточно.
– Как? То, что осталось от троих, разделить на пятнадцать человек?
– О!-сказал Мухаммед.- Если бы они вовремя пообедали, им хватило бы этого на три трапезы.
Господин Тейлор не смог удорожаться и сказал с улыбкой:
– Возьмите и ешьте, друзья, и пусть Иисус сотворит для вас такое же чудо, как тогда, когда он насытил пятью хлебами пять тысяч человек43.
Мухаммед вернулся к арабам, делавшим вид, что они не слушают наш разговор, и знаком показал: просьба удовлетворена. В ту же минуту на их лицах отразилась радость, и все приготовились принять участие в роскошном пиршестве от наших щедрот.