Путешествие в Элевсин
Шрифт:
– Возможно. А есть у тебя догадки, кто написал на тебя донос?
– Я слышал, это было сделано по наущению ланисты Фуска. Он искал сильных бойцов для арены, и кто-то нашептал ему, что я хорошо дерусь.
– Ланисту мы наказали, – промолвил Порфирий. – Но неужели римский суд осудил тебя по ложному доносу? Я не вмешиваюсь в судебные дела и запрещаю это другим, но мне горько такое слышать. Горько как отцу римлян. Хоть слово правды в твоей вывеске было?
– Я правда почитатель преподобной Тройственной
– Понятно. Продолжай.
– Тауроболий мне тоже ведом. Остальное я добавил для красоты, господин, признаю это. Понтифика, Регину и Весту я упомянул всуе…
– Тауроболий? Это когда быков приносят в жертву? Ты правда этим занимался?
– В Испании я убивал быков на арене и тайно посвящал их Митре, чтобы задобрить богов. Ложью эти слова назвать нельзя.
– Ага. Тайно посвящал быков Митре и поэтому стал предводителем могучих святых тайн?
– В делах духа все зависит от дерзновенного устремления к божеству, господин.
– Отлично сказано, друг, отлично… Хорошо, что твоему заклинанию про тауроболий пока не научились наши мясники…
Император засмеялся – уже во второй раз. Хороший для меня знак. Владыки добры к тем, кто их развеселил.
– Так ты жрец, – повторил Порфирий. – Ведомы ли тебе загробные тайны? Только не лги.
– Некоторые ведомы, – ответил я. – Некоторые нет.
Порфирий указал на фреску.
– Посмотри на этот рисунок. Видишь лягушек?
– Да, господин.
– Что ты о них думаешь?
– Это сцена из знаменитой греческой пьесы, – ответил я. – Нарисовано с великим искусством. Что и неудивительно для твоего дома.
– Нет, – сказал император. – Как ты это понимаешь? Кто эти лягушки? И почему они наполовину люди?
– Когда в театре дают Аристофана, господин, лягушками наряжают хор. Я сам видел в Афинах, как их одели в зеленые хитоны и маски, и они квакали свое «брекекекес-коакс-коакс»…
– Возможно, – махнул рукой Порфирий. – Но я не про то, как эту пьесу ставят, а про то, на что она указывает. Быть лягушкой на загробной реке. На реке, отделяющей мир живых от мира мертвых… Интересно, да?
Я не понимал, куда он клонит, и это было тревожно. Когда перестаешь понимать, чего хочет цезарь, уподобляешься мореплавателю, несущемуся в тумане навстречу скалам.
– Как ты думаешь, что эти лягушки едят?
– Что едят? – переспросил я. – Не знаю, господин. Наверно, то, чем вообще питаются лягушки. Всяких мух, жуков.
– Какие жуки на Ахероне? – сморщился император. – Это же загробная река.
В споре с цезарем пуще всего опасайся победы… Дураком показаться не страшно. Наоборот, может выйти большая польза.
– Ну… Это выше моего разумения, господин.
– Все-таки скажи, что
– Наверное, не настоящие жуки. Не такие, как здесь… А! Понял! Души жуков и мух.
Порфирий довольно засмеялся.
– Ты неглуп, Маркус. То же самое подумал и я. Души насекомых переправляются через Ахерон, а лягушки Ахерона их поедают… Лягушки не в нашем мире, но и не в другом. Они на границе… Хорошее место, правда? Сытное уж точно. Мы все на них работаем. И я тоже.
– Ты, господин? Каким образом?
– Даже прихлопывая комара, я кормлю этих лягушек… Сам римский император прислуживает этим тварям. А уж когда я даю игры или начинаю военный поход…
Порфирий пристально уставился на меня, и мне пришлось поднять глаза, чтобы встретить его взгляд.
– Думаю, – сказал Порфирий шепотом, – что, если с загробной ладьи упадет человеческая душа, они ее тоже запросто сожрут, как полагаешь, Маркус? Ведь душа комара вряд ли сильно отличается от души человека, разнятся только тела…
– Не могу знать этого точно, – ответил я. – Полагаю, что принцепс видит подобные тайны яснее мелкого вавилонского жреца.
– Я тоже не знаю в этой области ничего точно, – сказал Порфирий, – а предполагаю… Представь, Маркус… Может быть, Ахерон – это не совсем река?
– А что тогда, господин?
– Это такая река, – продолжил император, снова прейдя на шепот, – у которой лишь один берег. А другого нет. Только камыши и лягушки. И лодочник врет, что перевозит нас на другой берег, а сам просто отвозит души лягушкам на корм…
– Я не вижу таких глубин, божественный, – ответил я, сделав испуганное лицо.
Особо притворяться мне не приходилось. Когда император говорит о смерти, следует волноваться. Какой-нибудь риторический завиток его речи может потребовать демонстрации, так в Риме умерли многие. Даже если беседуешь с ним наедине, это не спасет. Он ведь уверен, что на него постоянно смотрят боги.
– Но это еще не самое страшное, Маркус, не самое страшное… Если в реке водятся лягушки, там могут водиться и хищники крупнее… Как ты думаешь? Лягушкам, скорее всего, достаются только объедки.
– Мне жутко говорить о таких вещах, божественный. Почему ты размышляешь об этом?
– Почему, интересно, об этом не размышляешь ты? – спросил Порфирий. – Ты тоже кормишь этих лягушек. Или тех, кто прячется за камышами…
И он сложил перед собой ладони с растопыренными пальцами, изобразив что-то вроде разинутой зубастой пасти.
– Не я сам, господин. Я лишь подношу им блюдо. Кормит их ланиста Фуск.
– Кормил! – захохотал принцепс. – Кормил! Пока они его самого не съели… Ты ловко сразил его, Маркус. Песком в забрало… Молодец. Почему, интересно, другие бойцы так не делают?