Путешествие в загробный мир и прочее

Филдинг Генри

Впервые я попал в передрягу по милости моего сына Свейна, лишившего чести аббатису Леонскую (теперь это Леоминстер в Херефордшире). Сотворив это, он бежал в Данию и оттуда просил меня добиваться помилования. Сначала король отказал, подученный, как я потом выяснил, церковниками, в особенности же своим капелланом, которого я не пустил в епископы. Тогда мой сын Свейн с несколькими кораблями вторгся на побережье и учинил неслыханный разбой, чем и добился своего, поскольку теперь я смог играть на страхе короля, а страх, я давно знал, был его основным свойством. И, не простив ему первый проступок, король был вынужден помиловать его после куда более страшных преступлений, не посчитавшись с потерпевшими и вызвав всеобщее осуждение.

Благоволя к норманнам,

король сделал норманна архиепископом Кентерберийским [78] , осыпал его милостями. Против этого человека у меня было одно-единственное возражение: что он выдвинулся без моего участия, а такого рода неприязнь может оказаться роковой для вызвавших ее, когда у кормила власти стоят могущественные фавориты, ибо выдвинувшиеся помимо нас внушают подозрительность и страх. Когда мы протежируем своему человеку, мы всеми силами стараемся удержать его в своей власти, дабы в любую минуту вернуть его в прежнее состояние, если он вздумает действовать вопреки нашей воле; по этой же причине даже близко не подойдет к государю тот, в ком у нас нет уверенности, что он не пробьется к его сердцу и не расположит его в свою пользу; никакой премьер-министр, я думаю, не чувствует себя в безопасности, если кто-то еще пользуется доверенностью государя, которого все ревнуют друг к другу, как горячо любимую жену. Поэтому всякий, имеющий к нему доступ независимо от нас, есть заведомый враг, которого благоразумно сразу же уничтожить. Ведь любовь королей переменчива, как женская, и удержать ее можно тем же способом: удалив соперников.

78

Очевидно, имеется в виду Робер Жюмьежский, бывший архиепископом в 1051—1052 гг.

Архиепископ недолго держал меня в неопределенности и скоро дал неопровержимое свидетельство королевского к нему благоволения, определив на более или менее важную должность некоего Ролло, худородного римлянина с весьма посредственными способностями. Когда я указал королю, что болвану слишком много чести в таком назначении, он ответил, что тот доводится родней архиепископу. – В таком случае, сэр, – ответил я, – он в родстве с вашим врагом. – Больше мы к этой теме не возвращались, но из дальнейшего поведения архиепископа я понял, что король посвятил его в наш приватный разговор, а из этого следовало, что он доверенное лицо, а мной пренебрегают.

Вернуть утраченное расположение государя можно лишь в том случае, если вы дадите ему основание бояться вас. Мне было совершенно ясно, что я уже не пользуюсь у короля доверием, которое началось от страха и на страхе держалось, и чтобы вернуть его, я решил действовать также страхом.

Приезд к королю графа Булонского представил мне случай открыто взбунтоваться; собираясь назад во Францию, граф выслал вперед слугу снять в Дувре помещение, тот приглядел дом, но хозяин не соглашался, и случилась драка, в которой слугу убили на месте, и сам граф, вскоре после того пожаловавший, едва избежал смерти. Вне себя от обиды, граф вернулся к королю в Глостер, нажаловался ему и потребовал удовлетворения. Эдуард внял его просьбе и, раз это случилось в моем графстве, велел мне покарать мятежников; я же, пропустив его слова мимо ушей, с горячностью отвечал, что у англичан не принято наказывать человека, не выслушав его, и что нам негоже попирать их права и привилегии; что обвиняемых надо прежде допросить, и виновные пусть ответят личностью и имуществом, а невиновных надо будет отпустить. Долг графа Кентского, добавил я с угрозой, обязывает меня защищать моих подопечных от обид, чинимых иностранцами.

Это событие было для меня чрезвычайно кстати, поскольку моя размолвка с королем обернулась заботой о народе, снискав мне широкую поддержку, и когда я вскоре встал мятежом, все охотно и радостно пришли под мои знамена, поверив, что они отстаивают не мои, а свои кровные интересы, что я-де обнажил свой меч, защищая их от

иностранцев. Слово «иностранцы» вообще преображает англичан, испытывающих к ним ненависть и отвращение, внушенные зверствами датчан и иных чужеземцев. Поэтому не странно, что они поддержали мое выступление, имевшее такой случайный повод.

Удивительно другое: когда я позже вернулся в Англию изгнанником, ведя за собой фламандские полки, в мыслях своих уже грабившие Лондон, я точно так же уверял, что пришел защитить англичан от иноземной угрозы, – и мне поверили. Поистине, доверившись своим защитникам и покровителям, люди стерпят любую ложь.

Король спас город, примирившись со мной и снова поладив с моей дочерью; укротив его страхом, я распустил армию и флот, которые при неудачном исходе дела разграбили бы Лондон и опустошили всю страну.

Вернув расположение короля, собственно, одну видимость его, что меня вполне устраивало, я обрушился на архиепископа. Он уж сам бежал в свой _монастырь в Нормандии, но мне этого было мало: я добился, чтобы его огласили изгнанником, а епархию объявили вакантной и потом посадили туда другого.

Очень недолгое время суждено мне было наслаждаться вновь обретенным могуществом: ненавидевший и больше смерти боявшийся меня король, не имея средства в открытую разделаться со мной, прибегнул к яду, а потом распространил нелепую историю, что я-де пожелал себе поперхнуться, если хоть в малой степени причастен к смерти Альфреда, и что божьим произволением кусок застрял-таки у меня в горле и казнил смертью.

Поприще государственного мужа было из худших, что я прошел в другой жизни. На этой должности каждый день был тревожным и опасным, а радости наперечет и еще меньше спокойных минут. Одним словом, не позолоти честолюбие эту пилюлю, все увидели бы, какая это дрянь, и потому, наверное, Минос от всей души сочувствовал тем, кто был вынужден проглотить ее: этот справедливый судья признался мне, что всегда оправдает премьер-министра за одно-единственное доброе дело, хотя бы вся его жизнь была чередой преступлений. Усмотрев в его словах благоприятный для меня смысл, я уже шагнул к вратам, но он ухватил меня за рукав и сказал, что покуда ни один премьер-министр не переступил этого порога, и велел мне отправляться обратно и благодарить судьбу, избавившую меня от преисподней, для которой достанет и половины моих преступлений, соверши я их в любом другом состоянии.

Глава XXI

Приключения Юлиана в солдатском звании [79]

Я родился в Кане, в Нормандии. Мою мать звали Матильдой, об отце же знаю много меньше: на смертном одре эта добрая женщина, нетвердо припоминая, назвала имена пятерых капитанов герцога Вильгельма. В какие-нибудь 13 лет, будучи на удивление смелым парнем, я записался в армию герцога Вильгельма, впоследствии известного под именем Вильгельма Завоевателя, высадился с ним в Пемиси (теперь это Пемси в Суссексе) и участвовал в знаменитой битве при Гастингсе.

79

В этой главе излагаются – причем, самое важное, с точки зрения простого солдата – достопамятные события: завоевание Англии Вильгельмом Завоевателем (ок. 1027—1087) и сопротивление феодальной вольницы в первые годы его правления (Осборн Датчанин, Хереворд).

Не могу передать, какого страха я натерпелся в начале боя, особенно когда рухнули наземь двое ближайших ко мне солдат; потом обвыкся, кровь вскипела, и, не щадя живота, я ринулся на неприятеля, круша налево и направо, покуда злосчастная рана в бедро не уложила меня заодно с мертвыми под ноги своим и врагам; благодарение богу, меня не затоптали, и остаток дня и целую ночь я пролежал на земле.

Наутро герцог прислал за ранеными, и меня, истекающего кровью и еле живого, наконец перевязали; молодость и крепкий организм тоже выручили, и, долго и тяжело проболев, я поднялся на ноги и смог вернуться в строй.