Путешествие. Дневник. Статьи

Кюхельбекер Вильгельм Карлович ""

«Чернь» всячески перл лирических стихотворений Пушкина.

В «Библиотеке для чтения», в статье о посмертных сочинениях Гете, попалось мне мнение Больвера^[1192] (автор «Рейнских пилигримов»), разделяемое, по-видимому, издателями «Библиотеки», будто: «Проза сердца (?) просвещает, трогает, возвышает гораздо более поэзии»; будто: «Самый философический поэт наш (т. е. английский), переложенный в прозу, сделается пошлым»; будто: «Чайльд-Гарольд, кажущийся таким глубокомысленным творением, обязан этим глубокомыслием своему метрическому слогу: в самом деле в нем нет ничего нового, кроме механизма слова»; будто: «Стих не может вместить в себе той нежно утонченной мысли, которую великий писатель выразит в прозе. Рифма всегда

ее увечит». Не говоря уже ни слова о прекрасном слоге нашего великого писателя в прозе, т. е. русского переводчика, замечу, что Байрона на днях, за неимением подлинника, перечел именно в прозе, и в дурной французской прозе, — а все-таки удивлялся дивной глубине его чувств и мыслей (хотя тут мысли — дело второстепенное). Сверх того, сам я рифмач и клянусь совестью, что рифма очень часто внушала мне новые, неожиданные мысли, такие, которые бы мне никоим образом не пришли бы на ум, если бы я писал прозою; да мера и рифма вдобавок учат кратко и сильно выражать мысль, выражать ее молниею: у наших великих писателей в прозе эта же мысль расползается по целым страницам.

4 июня

Повесть «Фрегат Надежда»^[1193] из лучших сочинений Марлинского. Особенно она мне потому нравится, что тут автор не так расточителен на «бестужевские капли»; их тут мало и везде кстати. Единственный недостаток этого прелестного, творения — морские варваризмы, без, которых мы, профаны, очень и очень могли бы обойтись. Марлинский — человек высокого таланта: дай бог ему обстоятельств благоприятных! У нас мало людей, которые могли бы поспорить с ним о первенстве. Пушкин, он и Кукольник — надежда и подпора нашей словесности; ближайший к ним — Сенковский, потом Баратынский.

7 июня

Готовлюсь к святому причастию; между тем я очень недоволен своим расположением духа, чувствую какую-то неодолимую лень читать духовные книги. Конечно, я бы мог себя принудить к этому чтению или отложить говение до другого времени; но в первом случае боюсь читать одними глазами, а если отложу, кто поручится мне, что скоро буду в лучшем расположении? Единственное, быть может, не вовсе дурное то, что чувствую глубокую, нелицемерную скорбь, когда вспоминаю свои прегрешения. Но и эта скорбь тяжелая, глухая, без живительных слез, без отрадного умиления. Да будет воля божия! Отчасти я сам виноват, отчасти обстоятельства меня развлекли и заставили вспомнить мир и мирское. За последнее я все же должен благодарить господа, ибо он тем учит меня, что недаром отказывает мне в исполнении многих желаний моих: если уж достижение одного из них во мне возбудило столько прежнего, что бы было, когда бы и другие были достигнуты?

10 июня

Итак, начался мой 39 год! Молю господа, да будет день сей началом новой, лучшей жизни для меня, да принесут плод семена, которые ^спаситель мой ныне посеял в сердце моем в часы размышления и чтения книг, написанных его последователями — Рейнгардтом и сочинителем подражания Иисусу Христу! Первого прочел я проповедь о святом причастии, второго несколько глав из четвертой части о том же предмете.^[1194]

1836 год^[1195]

17 октября [...]

19 ОКТЯБРЯ 1836 ГОДА Шумит поток времен. Их темный вал

Вновь выплеснул на берег жизни нашей

Священный день, который

полной чашей

В кругу друзей и я торжествовал...

Давно... Европы страж — седой Урал,

И Енисей, и степи, и Байкал

Теперь меж нами. На крылах печали

Любовью к вам несусь из темной дали.

Поминки нашей юности — и я

Их праздновать хочу. Воспоминанья!

В лучах дрожащих тихого мерцанья

Воскресните! Предстаньте мне, друзья!

Пусть созерцает вас душа моя,

Всех вас, Лицея нашего семья!

Я с вами был когда-то счастлив, молод —

Вы с сердца свеете туман и холод.

Чьи резче всех рисуются черты

Пред взорами моими? Как перуны

Сибирских гроз, его златые струны

Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!

Твой образ — свет мне в море темноты;

Твои живые, вещие мечты

Меня не забывали в ту годину,

Как пил и ты, уединен, кручину.

Тогда и ты, как некогда Назон,

К родному граду простирал объятья;

И над Невой затрепетали братья,

Услышав гармонический твой стон.

С седого Пейпуса, волшебный, он

Раздался, прилетел и прервал сон,

Дремоту наших мелких попечений —

И погрузил нас в волны вдохновений.

О брат мой! много с той поры прошло,

Твой день прояснел, мой покрылся тьмою;

Я стал знаком с Торкватовой судьбою.

И что ж? опять передо мной светло:

Как сон тяжелый, горе протекло;

Мое светило из-за туч чело

Вновь подняло — гляжу в лицо природы:

Мне отданы долины, горы, воды.

О друг! хотя мой волос поседел,

Но сердце бьется молодо и смело.

Во мне душа переживает тело,

Еще мне божий мир не надоел.

Что ждет меня? обманы наш удел,

Но в эту грудь вонзилось много стрел;

Терпел я много, обливался кровью:

Что, если в осень дней столкнусь с любовью? [...]

1837 год

22 мая^[1196]