Путешествие
Шрифт:
Виктория, захлебываясь от рыданий, в свою очередь стараясь задеть его, намекала, что, собственно, она спасла ему жизнь, и это было самое худшее из всего, что она могла придумать.
Генрик подходил к окну и подолгу стоял задумавшись. Ведь и в самом деле она спасла ему жизнь, и, во всяком случае, в этом смысле она может предъявить ему претензии. Это пробуждало в нем не столько чувство благодарности, сколько сознание, что он безнадежно увяз.
Он вздыхал, глядя в окно, и думал:
«Там, за окном, свободный мир. Люди ходят
Ему становилось так грустно, его охватывала такая жалость, что он нежно просил прошения у Виктории, и на несколько часов воцарялась видимость покоя и умиротворенности.
Жизнь Генрика протекала между службой и скандалами дома. Скандалы были разные и по разным поводам. Но в них всегда фигурировали одни и те же основные элементы: улитка, неоконченный курс в университете, спасение жизни.
Маргарита!
Где ты, Маргарита?! Ты видишь? Я сижу в странной коробке, украшенный розовыми и голубыми полосками, стремлюсь неизвестно куда и для чего из-за безумной любви к тебе.
Маргарита! Почему ты не отзываешься?
Я живу только для тебя, а ты молчишь и прячешься. Ради тебя я продам душу и принесу в жертву тело. Неужели действительно уже слишком поздно? Кто ты, Маргарита? Я чувствую твое присутствие, ощущаю тебя совсем рядом, но не знаю твоего лица.
Нет, я знаю его. О, хорошо знаю. Но не могу вспомнить. Ты склоняешь голову и оплакиваешь меня. Твой взор затуманен слезами.
Но ведь ты существуешь, Маргарита! Ты реальнее, чем я. Из нас двоих реально существуешь только ты. Движешься, скользишь, танцуя с вплетенными в волосы цветами, которые я украл для тебя на Марсе. Какая же удивительная и могучая сила заставляет меня постоянно думать о тебе, заставляет надеяться, когда уже нет места надежде, заставляет двигаться и действовать, хотя уже нет для этого ни сил, ни желания.
Кто я?
Я не знаю, кто я. Я не тот, кем должен был быть. Но это все равно, кто я, я буду тем, кем ты прикажешь мне быть.
Кто я?
— Попрошу предъявить паспорт!
— Что случилось? Кто это?
— Проснитесь же наконец. Граница. Пан офицер просит ваш паспорт.
— А, паспорт...— буркнул Генрик, протирая глаза. Его спутник, кряхтя, слезал с верхней полки. На нем были длинные фиолетовые кальсоны. Он ворчал:
— Не дают людям покоя.
«Неаполь, 5 апреля 1957 года
Дорогая моя Виктория!
Пишу тебе это письмо из Неаполя, куда я сбежал на несколько дней, чтобы отдохнуть от Рима, который, по правде говоря, немного утомил меня и опечалил.
Наверно, ты удивишься, что такой красивый и полный чудес город может утомить и опечалить. И все-таки это так. Почему? Мне трудно объяснить, но возможно, что в этом виноват не столько Рим, сколько
Однако следует описать тебе все с самого начала; из открыток, которые я тебе посылал, ты, наверно, мало что могла узнать о моем путешествии.
А впечатлений и переживаний, разумеется, масса. Трудно, правда, описывать эти впечатления, такие они сильные и необычные. Что же делать! Описывать свои впечатления лучше всего умеют поэты и писатели, но и им это не всегда удается. Что же говорить о чиновнике министерства!
Я буду описывать тебе только факты, а что касается впечатлений, то дополни их как-нибудь собственным воображением.
Когда поезд тронулся (с варшавского вокзала), я сразу же лег спать. Спал не очень хорошо, время от времени просыпался и ворочался с боку на бок. Меня беспокоили самые различные мысли и порядком мешали спать. Признаюсь, что всей этой затеей с путешествием я был очень возбужден, хотя, может быть, и меньше, чем представлял себе раньше.
Переезд через границу был мало приятен. Заспанный человек, которого чуть не среди ночи вытащили из постели в одном белье, притом в голубую и розовую полосочку, должен предстать перед человеком в мундире, бодрым, с массой ремешков, металлических пряжек, окруженным атмосферой какой-то сверхъестественной власти.
Пограничная стража и таможенники на редкость любезны и благожелательны.
Сам факт, что такой любезный и формально благожелательный офицер берет мой паспорт и изучает, не фальшивый ли он, делает невозможным какие-либо теплые отношения, лишает меня равноправия, обесчещивает.
Что из того, что он в конце концов подтверждает, что я человек совершенно честный и имею полное право путешествовать? В его поведении не удается заметить ни тени сожаления, никакого замешательства, которое мы обычно испытываем, убеждаясь, что неправильно подозревали кого-нибудь в подлости. Нет! Офицер пограничной службы возвращает вам паспорт энергично, даже несколько надменно, подчеркивая, что снимает с себя всякую ответственность за достойное сожаления недоразумение, сваливая все на высшую необходимость, чьим невинным орудием он является.
Однако я думаю, что именно в силу этого люди должны поддерживать между собой отношения товарищества, быть по отношению друг к другу лояльными, вежливыми, братски расположенными, чтобы спасти свою человечность.
Например, я вменил бы офицеру в служебную обязанность, так что без этого проверка паспортов не имела бы законной силы, чтобы он, возвращая пассажиру документы, опускал глаза, тихонько вздыхал и даже, если угодно, отворачивался и, кусая губы, поглаживал его по руке.
Путешествие по Чехословакии утомительно. Поезд еле тащится, подолгу простаивая на маленьких станциях. Впрочем, все это мне уже известно, ведь я был здесь, как ты знаешь, в 1953 году в качестве члена смешанной комиссии, помнишь, я тогда привез тебе сумочку и туфли, а Адасю самокат.