Путеводитель по картинной галерее Императорского Эрмитажа
Шрифт:
к лучшим кускам нидерландской живописи принадлежат портреты “жертвователей”, изображенные на створках триптиха (“Распятие”) Гемскерка(1497 — 1574), и очень красив тон пейзажа на той же картине, особенно грозное, страшное небо.
Мартин ван Хемскерк (Гемскерк). Голгофа. Левая часть триптиха. 100,7х28; Центральная часть триптиха. 100,7х58,3; Правая часть триптиха. 100,7х28. После 1540. Холст, масло, переведена с дерева. Инв. 415
Картина
Вриндт, Франс де
К сожалению, один из лучших художников того времени, автор великолепного “Падения ангелов” в Антверпенском музее и одного из лучших портретов XVI века (в Брауншвейге) Франс де Вриндт(“Флорис”, 1517? — 1570) представлен у нас только некрасивым “Св. Семейством”, обличающим неудачные старания угнаться за величественным стилем современных флорентийцев, и, кроме того, посредственной аллегорией “Три возраста”, интересной только как характерный пример “провинциального” понимания грандиозного, порывистого “вихря” Микель Анджело. [83]
83
Хорошая картина Флориса в собрании П. П. Вейнера; другие образцы его творчества находятся у гр. А. А. Кутузова и П. П. Семенова.
“Романисты”
Более поздние художники того же течения, относящиеся уже к XVII веку, Корнелис Гарлемский, Гольциус и Ютеваль представлены каждый очень характерными произведениями: холодными, манерными, но обличающими большие знания, а иногда и более тонкое понимание пластической красоты, нежели то, что обнаружилось в художниках предыдущего поколения.
Корнелис Гарлемский
Особенно красиво скомпонованы обе картины Корнелиса Гарлемского (1562 — 1638) “Крещение”(понять сюжет из этой хитро построенной группы нагих тел скорее трудно) и “Кимон, любующийся спящей Ифигенией”. [84]
84
Сюжет взят из первого рассказа V дня Декамерона Боккаччио.
Гольциус, Хендрик
Полным “каллиграфическим” мастерством отличаются обе скучные картины Гольциуса “Крещение”и “Праотцы в раю”(1608), являющиеся большой редкостью, так как Гольциус, один из великих граверов всей истории искусств, обратился к живописи лишь сорока лет и количество картин его кисти чрезвычайно ограниченно.
Ютеваль, Иоахим
Достоинства также скорее каллиграфического характера обнаруживает и картина Ютеваля (1566 — 1638), помеченная 1621 годом, “Христос благословляет детей”, в которой, однако, помимо умелого “плетения” круглых, вьющихся линий, можно любоваться фоном: видом через ворота на городскую улицу под грозным небом.
Иоахим Эйтеваль (Ютеваль ). Лот с дочерьми. Медь, масло. 15х20,5. Инв. 1443. Из собр. Троншена, Женева, 1770
Спрангер, Бартоломеус
Менее всего посчастливилось в Эрмитаже лучшему из поздних романистов Спрангеру (1546 — 1604). Картина его кисти “Венера и Грации”дает слабое представление о красиво-вычурном стиле мастера и ничего не говорит об его своеобразном колорите, достигающем иногда удивительной декоративной прелести. [85]
85
Спрангер работал преимущественно для тонкого мецената, императора Рудольфа II
Ханс фон Ахен . Аллегория Мира, Искусства и Изобилия. 1602. Холст, масло. 197х142. Инв. 695. Из Гатчинского дворца-музея, 1925
портрет которого, вероятно кисти ван Ахена,
Фламандская школа
Рубенс, Петер Пауль
Фламандские романисты (представителями которых в Эрмитаже являются Орлей, Флорис, Спрангер и Ломбард) подготовили почву для появления к концу века одного из титанов истории живописи — Рубенса (правильнее произносить Рюбенс), в творчестве которого и обозначился настоящий расцвет фламандской или южно-нидерландской школы.
Впрочем, в появлении такого чуда, как Рубенс, кроме этих специальных мотивов, имели значение политические и культурные условия страны, зажившей с некоторых пор обособленной от своих родственных соседей жизнью. С 1570-х годов соединенные более века под одним скипетром нидерландские провинции стали обособляться. Сюзерен их, фанатик Филипп II, пожелал искоренить и здесь ересь Реформации. Но удалось это ему только относительно южных фламандских штатов, северные же открыли удачную борьбу против Испании, длившуюся около 80 лет, но уже в первое десятилетие приведшую к значительной автономии возмутившегося края. С этих пор начинается история двух государств: Фландрии, оставшейся провинцией испанского (позже австрийского) дома, и Голландии, превратившейся в республику (в которой не переставала царить военная диктатура штатгоудеров). Обе эти части одного целого, отныне со столь разными историческими и культурными судьбами (Фландрия была возвращена католичеству, в Голландии окончательно утвердилась реформа), дали два очень разных, но равноценных, в смысле красоты и великолепия, искусства. Если же в чем одно искусство разнилось от другого, так это не качеством, не уровнем, а психологией, своими интересами, обращенными на противоположные задачи и миры.
Возможно, что испанцам было легче справиться с Фландрией потому именно, что последняя не находила внутри себя настоящей реакции против религиозного порабощения. Корни Реформации, давшей здесь многие нервные вспышки, доходившие и до фанатических бурь, не были все же глубокими. Напротив того, иезуиты оказались желанными наставниками, и к ним в школу пошло все, что было самого яркого и талантливого в стране. К ним же поступил и юный Рубенс, предназначенный явиться грандиозным выразителем их миропонимания и их системы.
Нужно, впрочем, прибавить при этом, что и иезуиты были готовы на всякие уступки, только бы внешне их ученики не отпадали от римской церкви. Эта их хитроумная политика — в связи со стихийными инстинктами, заложенными в расе, породила искусство или, вернее, целую религию, мало похожую на подлинное христианство, но обладавшее огромной притягательной силой. Искусство это отвечало вполне национальным идеалам.
Рубенс — фигура не случайная. Недаром жил он царем и был популярнейшим лицом в Антверпене, недаром мог он диктовать условия королевским наместникам, недаром принимал деятельное участие в государственных делах, в качестве искусного I дипломата. Все это показывает, что он явился в надлежащий момент, что он соединил в себе все идеалы своих соотечественников. Интерес к нему выходит за тесные пределы живописи. Это был “пророк, признанный в своем отечестве”, лучший представитель его, какой-то полубог, создавший мир, совершенно особый, для многих отталкивающий своей голой чувственностью, но цельный и по-своему прекрасный. Этот мир Рубенс снабдил этикеткой христианства, и защитники Рима, враги Кальвина, с удовольствием приняли то, что он выдавал за ортодоксальность. Они даже воспользовались изобретенным им соблазном, будучи, главным образом, заинтересованными в том, чтобы иметь возможно большее количество душ, какими бы средствами это ни достигалось.
Однако значение Рубенса выходит и за пределы узко церковных вопросов. Рубенс в живописи, силой беспримерного гения, создал целую свою религию, идущую по существу даже вразрез с христианской церковью. Но и к античной древности, к современности он отнесся с той же свободой и скорее с каким-то насилием. Будучи “практикующим” католиком [86] и археологом колоссальной эрудиции, он не тревожился сомнениями в том, что его личные взгляды в обеих сферах церковных идей и гуманистских знаний расходятся с общепринятыми, с каноническими. Принято говорить, что Рубенс населил Царствие Небесное жителями Олимпа. Это неточно. Рубенс населил и христианский рай, и Олимп, и даже современность существами собственного изобретения, вернее, какими-то вечно радостными, мощными, веселыми, но, главное, живыми олицетворениями своей расы, своей культуры. То, что робко в фонах картин пробивалось в произведениях его предшественников: радость бытия, благословение плоти, стало петь в его искусстве столь оглушительные гимны, что для людей нервных и деликатных, коими изобилует наше время, это даже тягостно.
86
Рубенс начинал свой день с обедни. В его доме была даже капелла.