Путеводитель по судьбе: От Малого до Большого Гнездниковского переулка

Красухин Геннадий Григорьевич

Прав был Бакатин: никакие реформы не добавят этим службам человеколюбия. Горбатого могила исправит!

Не прислушались к Бакатину, и получила страна, как теперь это называется, сиквел, который можно именовать: «КГБ у власти – 2», считая, что первое действо мы наблюдали при Андропове.

Снова демонстрация нечеловеческой жестокости: «Курск», «Норд-Ост», Беслан, сравнимые с гибелью пассажиров южнокорейского самолёта. Снова злобный рык на соседей, которые объявлены врагами, – «всем Западом придвинулись к России», как малограмотно оформил эту мысль Егор Исаев, начинавший воинскую службу в войсках НКВД. Снова убийства оппозиционеров как в стране, так и на Западе, – Холодов, Старовойтова, Юшенков, Политковская, Яндарбиев, Литвиненко, Евлоев. Снова в лагерях – политзаключённые, снова суды руководствуются не законами, а указаниями сверху. Снова так называемые народные

избранники оказываются в основном членами одной партии и с энтузиазмом голосуют за любую мысль, родившуюся в голове правителя.

Меньше десяти лет при моей жизни страна дышала воздухом свободы. Но вздохнув его полной грудью, ощутив его свежесть, как тяжело, особенно тяжело вновь почувствовать, что дышишь затхлостью. Снова воцаряется прежнее уныние.

Не хотелось бы на этом заканчивать книгу, хотя, если честно, света впереди я не вижу. Но уныние, как известно, есть грех.

Утешусь тем, что в своих пророчествах я нередко ошибался, как и в своих отношениях с людьми.

В некоторых ошибался, как гоголевский учитель в своём ученике Чичикове, – поддавался на лесть, на обаяние человека.

Так получилось в газете «Литература» с одним очень одарённым сотрудником, которому я многое прощал за дар, – и его осторожность, с какой он в конфликтных ситуациях не спешил присоединиться ко мне, и его малую продуктивность на всех порученных ему участках работы, – а был он в газете сперва консультантом, потом школьным редактором, потом какое-то время руководителем наших школьных редакторов. Он привёл с собой в газету несколько хороших авторов-учителей, приносил иногда прекрасные сочинения учеников, которые мы печатали, но на этом его редакторская деятельность заканчивалась. Материалы для публикации он не искал, не заказывал и не редактировал. Появлялся в газете редко, и единственное, чем он методично занимался, – это выполнял функции «свежей головы», читал свёрстанные номера, вылавливая какие-нибудь описки, а то и ошибки в тексте. Этим по очереди он занимался вместе с другим сотрудником.

Его не слишком энергичная деятельность злила моего заместителя, который считал, что та небольшая ежемесячная сумма, какую перед моим уходом мы платили сотруднику, могла бы приносить больше пользы, если б мы платили её кому-то другому не за безделье, а за организацию и редактирование нужных газете статей или заметок.

Но я не расставался с нашим школьным редактором ради ежегодного Дня учителя литературы, который проходил в рамках организуемого нашим Издательским домом московского педагогического марафона. В этот день полагалось знакомить приходивших к нам учителей-словесников с новыми методиками; известные и опытные учителя – давали для коллег свои мастер-классы; проводились «круглые столы» на актуальные для педагогов темы. Организовывать всё это мог только учитель-практик, которым не я, не мой заместитель не были. А прохлаждающийся в остальные дни сотрудник был хорошим учителем, кому мы обязаны отлично организованными мероприятиями в День учителя.

Добавлю, что никаких претензий мне он в глаза не высказывал. Наоборот, не мог не нарадоваться, какого хорошего, по его словам, послала ему судьба начальника.

Однако, как выяснилось, напрасно я простил ему его мягкое артистичное предательство, выразившееся в готовности в моём споре с руководством Издательского дома перейти на чужую сторону, соглашаться с любым словом и поступком руководителя фирмы. Напрасно я оставил его в редакции, хотя имел все возможности расстаться с ним после того совещания у начальства: в конце концов, небольшая команда сотрудников должна быть командой единомышленников. Что напрасно всего этого не сделал, я понял, правда, только после моего ухода из газеты. Осторожность больше была не нужна моему бывшему сотруднику, и он написал мне письмо, в котором вслед за руководством обвинил меня в падении тиража газеты и во всех существующих и несуществующих грехах, – то есть пнул на прощанье.

Что ж, единожды предавший предаст снова. Мне пришлось убеждаться, что эта истина исключений не знает.

Ещё более серьёзную ошибку я совершил гораздо раньше, когда работал в «Литературной газете». В музее Пушкина жена встретила нашу однокурсницу, которая училась у пушкиниста Сергея Михайловича Бонди и музейной своей работой была недовольна.

В газете практически отсутствовал отдел литературоведения: ушли все сотрудники. И я познакомил её с Евгением Алексеевичем Кривицким, который подбирал людей на освободившиеся места. Кривицкому она понравилась, но, чтобы зачислить в штат, он попросил её написать какой-нибудь подходящий «Литературке» материал.

Однако выяснилось, что писать она не умеет. И я взялся помочь ей. Кривицкому пришлось по душе то, что мы сделали в соавторстве, естественно, под её именем. В штат она попала. А мне ещё долго пришлось учить её навыкам газетчика, пока она не овладела профессиональными приёмами.

Зачем я это делал? С ученицей Бонди хотелось говорить о Пушкине. Она представлялась мне единомышленницей.

Но вскоре оказалось, что занимал её не столько Пушкин, сколько желание нравиться начальству. Льстить она умела виртуозно. Такого умения я в ней поначалу не предполагал. В университете мы учились в разных группах, дружеских отношений не было.

На посту заведующей отделом литературоведения, который через некоторое время заняла, она стала более открыто, чем прежде, выражать свои симпатии и пристрастия. Вдруг мне открылось, что она завистлива, ущербна, не терпит одарённых людей. Дальше – больше! Прорвалось и то, что она раньше тщательно скрывала, – её антисемитизм. К ней в газету зачастили «заединщики», как стали называть в перестроечное время ура-патриотов. Это они её протолкнули в Союз писателей и ввели в бюро секции критики.

А в газете, вступив в партию, она вошла в партбюро. Потом стала членом редколлегии.

Изюмов, первый заместитель главного редактора, ей покровительствовал – у них были одинаковые взгляды на происходящее. Но Изюмов не удержался в своём кресле, когда пришёл новый главный редактор Фёдор Бурлацкий, человек демократической ориентации. Это был разгар перестройки – 1990-й год.

Вскоре в редакции разразился крупный скандал. Посол США в России решил познакомить соотечественников с русскими писателями, выражавшими русофильские, шовинистические идеи. Нашу сотрудницу включили в состав делегации. Но кто знает такого писателя? Какие она написала книги? Чтобы у американцев не возникали подобные вопросы, им представили её как члена редколлегии «Литературной газеты». И она вторила прибывшим с ней писателям, возглавлявшим враждебные «Литературке» издания, соглашалась с их политическими и литературными оценками событий и явлений. В редакции взметнулась волна возмущения. «Кто дал ей право представлять в США нашу газету? – гневно спрашивали Бурлацкого на летучке. – Понимает ли главный редактор, какой урон нанесён всем нам?» Бурлацкий отвечал, что понимает и что в газету она не вернётся.

В газету она действительно не вернулась. Выступила в другой, только что созданной, – с открытым письмом Бурлацкому, которого заклеймила как русофоба. Только что созданная газета называлась «День». В выходных данных пробного номера значились два соредактора – А. Проханов и она, бывшая наша сотрудница.

Думаю, что Проханов с ней не ужился, потому что из «Дня» ей пришлось уйти.

Сейчас в журналистском мире вряд ли кто её вспомнит. Какое-то время она ещё была на плаву, «заединщики» её куда-то тянули, а потом всё оборвалось.

Говорят, что она покинула Россию и перебралась к своему сыну за границу, где тот живёт и работает, занялась воспитанием внуков. Но это обстоятельство не избавляет меня от чувства горькой вины. Сколько талантов избивали с энергичной помощью человека, которого я привёл в газету! Сколько бездарей хвалили с её благословения!

Так что – плохой из меня психолог, плохой пророк. О том, каким мне видится нынешнее время, я сказал. А сколько просуществует оно в таком виде, покажет будущее.

С описания дома, к которому мы сейчас пришли, я начал эту книгу. Итак, входим в обширный запущенный вестибюль, где в двадцатые годы располагалась московская редакция берлинской эмигрантской газеты «Накануне». Такое впечатление, что ремонтом не пахло здесь с тех самых пор. Шахты лифтов старинные, с забившейся в сетки пылью. Однако лифты движутся хоть медленно, но исправно. Выходим на девятом этаже, где, как и на других, по обе стороны расположены на равных расстояниях квартирные двери. Гарсоньерки – так назывались в начале прошлого века квартиры для холостых мужчин. За границей их называют студиями. Никого из тех, кто сейчас владеет однокомнатными квартирами или снимает «студии» в этом доме, я не знаю. Жильцов в коридоре видишь не часто. К тому же лифт, на котором мы поднялись, находится рядом с лестницей, ведущей на десятый этаж. А на десятом этаже, как я уже упоминал, размещались кафе «Крыша», кафе-столовая Моссельпрома, издательство «Советский писатель», а нынче – журнал «Вопросы литературы». Окно моего кабинета в редакции журнала выходит на крышу, но попасть на неё, к сожалению, теперь нельзя. Да и что на ней делать? Всё, о чем я писал (смотровая площадка, детская площадка, скверик), уничтожено. А жаль!