Путевые заметки странника по мирам. Про пряности, снег и трели ветра
Шрифт:
– И вас это устраивает – так жить?! – выкрикнул я, не выдержав.
– А как «так»? – голос его стал холодным, как зимняя стужа. – Нормально мы живем, как и все. У нас вон всего в достатке – земля-то плодородная. У нас ту и поля есть, и огороды, и скот всякий – куры там и коровы… А коли повезет и доберешься все же до замка – так озолотишься! Ну, помер король – пущай, а золото-то не гниет!
– М-да… – пробормотал я, не зная, что на это возразить.
Доели мы в полном молчании – мужчина был явно обижен моим невежеством, а я все раздумывал о его словах. Вот вроде и прав он был в чем-то, и все же… Когда мы легли, я продолжал думать
Когда я проснулся, мужчины уже и след простыл – поди, пошел дальше к замку. Утром город казался еще более запутанным, сюрреалистичным; дома наслаивались на дома, а переулки путались в узлы. Башня все также светлела перстом над крышами, но при свете дня было видно, что ее усеивают трещины. Казалось, только виноград и не позволял ей рассыпаться. Да и был ли вообще когда-то тот король? У меня не было никакого желания это узнавать.
Я двинулся вниз в надежде найти выход, а люди шли мне навстречу, удивляясь, что со мной не так. Не буду расписывать, как долго я блуждал переулками Уиллсербара и как потерял всякую надежду выбраться, и как нашел-таки потом, спустя месяцы этого ада, проводника, который помог мне выйти.
Я уходил из города, не оборачиваясь, словно башня могла волшебными силами затянуть меня обратно.
Путешествие 7
. Ваку. Кладбище звезд
Бывал я и в северных землях. Там-то я и обменял у шаманки оленя-маруки на солнечную пряжу, добытую у осенней ведьмы. В Ваку много оленей – северяне держат целые стада карибу с шелковистой, серебристой шерстью.
В Ваку много снега – километры атласных, перламутровых полотнищ до самого горизонта, нетронутых ничьими ногами или лапами. Снег накрывает и леса, и горы, так что все превращается в монолитную белую пустошь, красиво сверкающую дробленым стеклом.
В Ваку небо такое синее, какого нигде больше не увидишь. Чистая, непорочная синь без примесей и облаков. Ее можно черпать и рисовать картины. В ней можно утонуть. Весь мир точно состоит из двух симметричных половин – белой и синей.
В Ваку я приплыл на корабле – да, там и море есть; застывший океан, который бороздят ледяные глыбы, а серая пена бьется с яростью о клыкастые, неприступные берега. Добираться до города было непросто, ведь чем ближе к суше, тем больше из воды торчало переломанных стволов кедров и елей, будто баррикад древней войны.
Пока мы плыли, за нами по небу следовало северное сияние, и его топтали лапами небесные медведи.
Здешние обитатели верили, что настоящий мир находится на небе, а мы внизу – лишь жалкое его подобие, неудавшаяся игрушка богов. Их боги – это звезды, с которым беседуют шаманы. Что за дремучий народ! Даже их город походил скорее на стоянку кочевников: вместо домов – юрты из тюленьих шкур, вместо машин – собаки…
Олень-маруки отдаленно похож на карибу, но более косматый и крупный; у него густая серая шерсть, три пары ветвистых, толстых как коренья рогов и один дополнительный короткий рожок на лбу. Вдоль его хребта идет ремень цвета кофейного осадка, на боках голубоватые пятна, а копыта – светлые и покрытые кожей. Маруки сильные и выносливые, а еще – очень надежные и греют получше примуса.
Я не был особо оригинальным, назвав своего маруки Мару.
Путешествовать верхом несравненно удобнее, и дальнейший путь я продолжил уже на Мару,
Маруки упрямо брел вперед, словно не замечая разбушевавшейся метели – он родился и вырос в таких условиях. В северных землях порою сложно отследить смену времени суток, если здесь вообще существовало разграничение дня и ночи. Синь неба оставалась неизменно синей, разве что из-за метели чуточку потеряла свою насыщенность, а белая монета, прилипшая к ней, была, вероятно, луной. За нами по пятам следовал шлейф авроры бореалис, а также медведи, которые то ли поджидали, когда мы ослабнем, чтобы полакомиться олениной, то ли и впрямь были звездами, спустившимися с неба и заблудившимися в этой снежной буре.
Их поджарые тела почти сливались со снегом; я мог определить их только по черным точкам глаз и тому, как мерцают снежинки на их косматых шкурах. Они шли за нами от самого городка, но в меня совсем не вселяло надежды то, что они до сих пор на нас не напали. Да, у меня был посох, мой помощник и оружие, но разве им защитишься от такой громадины? Наверное, им даже Мару был по зубам, разве что рога застряли бы в горле.
Из-за беспрерывно метущего снега мир вскоре совсем исчез, и я уже не знал, куда ведет меня Мару. Тело точно одеревенело, я перестал чувствовать пальцы рук и ног; пекущее лицо кусали злые снежинки – зубастые блохи севера. Я так сильно сжимал поводья, что перчатки к ним примерзли.
Я надеялся, что метель затормозит медведей, но, обернувшись, увидел в десятках метрах самого крупного из них – на его боках снег нарисовал узоры, похожие на звезды, а глаза были как две черные луны. Он мощно загребал лапами снег, разгоняясь и набираясь азарта, словно бьющий в грудь ветер его лишь раззадоривал. Его шерсть сияла, а из пасти при каждом прыжке вырывались клубы пара.
Звезда или нет – он нацелился на нас и был вполне себе материальным, чтобы перешибить одной лапой хребет карибу. И самое ужасное состояло в том, что он нас постепенно догонял – расстояние между нами сокращалось каждую минуту. Мару не уставал, но и медведь тоже, словно скорость и охота только придавали ему сил.
Я редко оглядывался – шарф и метель не позволяли лишний раз шевелиться – поэтому пропустил тот момент, когда медведь нас нагнал; все произошло слишком быстро, слишком внезапно… Наверное, именно это и спасло мне жизнь. Когда медведь с рычанием прыгнул, Мару дернулся, и я, теряя равновесие, на автомате взмахнул посохом.
По лицу брызнуло горячим и соленым; я увидел только, как наконечник посоха мягко вошел ему в грудь, прямо как в зефир. Медведь рокочуще ухнул и упал, а из его раны хлынуло что-то сияющее и белое.
Мару ударил воздух задними ногами, и я крепче вцепился рукой в его шею. Медведь с трудом поднялся на лапы, огромный, как белая гора; по его груди лился свет и падал каплями в снег – я видел это предельно четко, невзирая на повисшую между нами бахрому то затихающей, то вновь распаляющейся метели.
Медведь посмотрел на меня умными, совсем не медвежьими глазами, с рыком вздохнул и шатающейся походкой двинулся прочь. А мне отчего-то стало так больно, будто ранили именно меня. Он шел, а за ним на ледяной перине оставалась сияющая полоска серебра.