Пути и судьбы
Шрифт:
Микаэл, избирая профессию хирурга, хорошо знал, что дело это нелегкое и беспокойное, что в хирургию не идут те, кто любит тихую жизнь. Ведь недаром его покойный учитель — доктор Овьян — так часто цитировал лермонтовский «Парус»:
Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой, А он, мятежный, ищет бури, Как будто в бурях есть покой.— «Люди
«Да, Овьян был прав. Вот и у меня такое же израненное сердце», — думал Микаэл.
Но все-таки почему Микаэл так чуждается людей, так отгораживается от них? Точно какая-то невидимая колючая изгородь, какой-то пояс, с пропущенным через него электрическим током, не позволяет людям подойти к нему поближе.
И все же Микаэл не находил в себе сил стать другим. Правда, он и не чувствовал в этом особой необходимости. Лишь бы не страдала работа, а там — кому какое дело, как он живет, как ест, пьет, ходит, общается с людьми?
Встретив Дусю, Микаэл сердечно поблагодарил ее.
Девушка покраснела, страшно смутилась и не сказала в ответ ни слова. Она тут же побежала к Анне.
— Анна Сергеевна! Представляете — этот монах мне улыбнулся… За столько времени я еще ни разу не видела его улыбки. Хоть предупредили бы меня, а то что ж это получается? Он благодарит, а я смотрю на него дура дурой и думаю: «За что, боже милостивый?»
Анна слушала затаив дыхание, стараясь не обнаружить своего волнения. Дружеские упреки Дуси заставили ее рассмеяться.
С этого дня Анна и Дуся будто породнились, их крепко-накрепко связала эта одним им известная маленькая тайна. Теперь всегда, если надо было за чем-нибудь сходить на квартиру главного врача, роль посыльной брала на себя Анна.
Комната Аразяна была такой же неприветливой и холодной, как и ее хозяин. Здесь нельзя было увидеть ни одной радующей глаз вещички. Железная койка, взятая из госпиталя, казенная тумбочка, простой стол, на котором хаотически громоздились кучи книг и журналов, да потускневший, запятнанный чернильный прибор — вот и все ее убранство.
И все-таки Анна входила в эту унылую комнату с благоговением — так ревностный паломник входит в затерянную в лесной чаще обитель отшельника.
Она могла здесь оставаться часами, по десять раз стирать пыль с одной и той же книги, без конца складывать и разворачивать одно и то же полотенце. И все это для того, чтобы Аразян, вернувшись домой, застал комнату прибранной и на следующий день… улыбнулся Дусе, а Дуся тут же, как бешеная, примчалась к ней, сжала ее в объятиях и, с трудом переводя дыхание, рассказала, как опять улыбнулся ей «этот
Анна не могла понять, что с нею происходит. Она только чувствовала, что этот чужой, посторонний человек властно входит в мир ее чувств и мыслей. Помимо своей воли она беспрестанно думала о нем, просыпалась в надежде увидеть его и засыпала с мыслью о завтрашней встрече. И если хоть один день ей не удавалось встретиться с ним, настроение у нее портилось и все кругом затягивалось пеленой тумана. И ведь все это без проблеска надежды, как у человека, оказавшегося один на один в единоборстве с безбрежным океаном.
Так к чему же все эти мучения и страдания? Ведь и без того жизнь ее изрядно побила. Как сорванный с ветки осенний лист, бросало ее 'из стороны в сторону, пока не закинуло в эти чужие места, к чужим, незнакомым людям…
Анне тяжело было оставаться наедине со своими мыслями, и она старалась поменьше бывать дома. Были у нее дела в госпитале или нет, она все равно спешила туда, к своим раненым. Одному поправит одеяло, другому подушку, там сменит бинты, тут подаст лекарство, поговорит, расскажет что-нибудь занимательное — смотришь, и день прошел.
А как же Эдвард?..
В последнее время Анна часто ловила себя на том, что она почти не думает о сыне.
Из-за кого же это, из-за чего?… При мысли об этом она невольно вспыхивала, бранила себя, мысленно ссорилась с Аразяном, говорила ему резкости или умоляла не трогать ее, оставить в покое. Временами она от всей души желала не видеть его больше, остыть, успокоиться, вернуться к своему недавнему безразличию. Но чувства были сильнее ее, она видела, что не в состоянии предотвратить неизбежное.
Бежать? По куда? Как?
Умер Прохор — у него развилась газовая гангрена. Сибиряка похоронили на братском кладбище, а его ме-сто в палате занял прибывший с последним санитарным поездом новый раненый, капитан Варшамов.
Потерявший' при ранении много крови, капитан был очень слаб. Он едва держался на ногах, но ни за что не согласился лечь на носилки или воспользоваться костылями и, собрав последние силы, вошел в палату без посторонней помощи. В дверях он снял фуражку и низко поклонился, словно гость, входящий в дом сердечного друга. Увидев приготовленную для него койку, капитан хмыкнул.
— Рад встрече, — обращаясь к койке, произнес он на чистейшем карабахском диалекте. — Это ты, моя лошадка? А где же твой жеребенок? — Когда капитан растянулся на койке, ноги его повисли в воздухе. Только теперь стало понятно, что он имел в виду, говоря о «жеребенке». Принесли две табуретки, приставили их к койке и, положив на них сложенные одеяла, подставили ему под ноги. После этого койка капитана оказалась намного длиннее других и выступала далеко вперед, загораживая проход и нарушая строгий госпитальный порядок.