Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
Шрифт:
Этот случай подсказал нам вариант побега, предложенный Петькой — на машине. Николай его поддержал. Хотя все это выглядело героически, но вариант мне не понравился: «А вдруг эта машина завезет всех нас во двор Абверштелле?»(немецкая контрразведка). По всему было видно, что моя реплика Николаю почему-то не понравилась. Дело наше набирало все большую скорость. Мы строили более реалистические планы и после долгих обсуждений остановились на следующем. Добраться любым способом (лучше на поезде) до ближайших лесов в Польше и идти затем уже пешком на восток, пока не встретим партизан. Отправной точкой выбрали Августовские леса, как самые близкие к нам. Нужно было выяснить, какая там обстановка, как туда добраться. Нужны были компасы, карты, оружие, сапоги, продовольствие (первые дни решили идти, никак не обнаруживая себя перед местными жителями, что особенно важно, если часть пути придется двигаться по Восточной Пруссии с ее немецким населением). Очень трудно оказалось достать компасы. Сергей знал, что у его знакомых французов, бывших военнопленных, а теперь живущих свободно, есть компас. Он пошел к ним просить «la bussol»,
Еще задолго до описываемого времени я совершенно случайно обнаружил в доме хозяйки наган. Роясь в шкафу, стоявшем на чердаке, где висели мой плащ и костюм, я увидел за старыми коробками с шляпами кожаную кобуру и в ней наган 1912 года Тульских Императорских оружейных заводов. Его, по-видимому, привез с фронта муж хозяйки и сунул в шкаф. В барабане было семь патронов и еще четыре в кармане кобуры. Я тогда же показал находку Петьке. До поры до времени наган оставался на месте, но теперь я частенько проверял, там ли он лежит.
В разгар подготовки к побегу нас огорошил Николай. Однажды он завел разговор, что нас мало для побега. Мы не понимали, к чему он клонит. Затем он сказал, что стоило бы взять с собой Ваську Бронзова. Это предложение нас страшно удивило, так как мы знали неприязнь и даже презрение, которое питал Николай к Ваське, и которого презирали все мы. Мы все это сказали Николаю. «Да, человек он паршивый, — продолжил Николай, — но парень не робкого десятка и в нашем предприятии может быть полезен. Тем более, съездив в отпуск в город Валгу, Васька, оказывается привез две гранаты». Мы наотрез отказались принимать Ваську. Но тут выяснилось, что Николай, без нашего на то согласия, уже посвятил Ваську в план нашего побега, и тот хочет бежать с нами. Мы кинулись на Николая, как он мог, не посоветовавшись с нами, это делать. Николай оправдывался только что высказанными доводами. Мы, понимая, что теперь ничего не поделаешь, с тяжелым сердцем согласились. После этого случая вера в Николая несколько пошатнулась. Уже вдвоем с Сергеем мы долго обсуждали создавшееся положение. Зачем было бежать Ваське? Только потому, что проигрывают немцы? Если так, то это еще полбеды. А если не так, то зачем ему бежать? По-видимому, тогдашние наши способности к анализу были не в состоянии пойти дальше этого вопроса, на который подсознательно, что ли, было страшно давать ответы. Не исключено, что это определялось еще и некоторым психологическим фактором, особенно для меня. Уж очень хорошо все складывалось, все трудности преодолевались, побег из мечтаний вырисовывался реальностью. А это, до конца непонятое, но подсознательно грозное событие — включение Васьки — анализировать просто не хотелось. Так страус прячет голову от опасности...
Я считал подбор нашей компании чистым, и совесть у меня на этот счет была спокойной. Хотя в ней был Николай, служивший у немцев, но о своей ошибке он говорил задолго до решения бежать, и это решение созревало у него постепенно. А вот с Васькой было совершенно другое дело. Это был антипод, человек темный, нечистый, и решение бежать у него не могло быть результатом хороших побуждений. (Характерно мнение Сергея, высказанное им много лет спустя: «Я тогда был уверен, что в лесу Николай найдет способ избавиться от Васьки».)
В разговорах с Николаем еще до того, как он ввел Ваську, мы спрашивали, что он будет рассказывать о себе в партизанах. Он отвечал, что сначала посмотрит, какое там отношение к тем, кто служил у немцев и, если увидит, что отношение терпимое, что таких людей не расстреливают, то, конечно, во всем признается. О дальнейшей своей судьбе он прямо говорил, что придется за свои дела несколько лет и посидеть, но виноват сам, ошибся. На очередном нашем собрании, на котором присутствовал уже Васька, мы потребовали, чтобы и он дал такое же обещание — рассказать правду о себе, как и Николай. Он это, конечно, сделал. Получилось как бы официальное принятие Васьки. Но внутреннего успокоения это не внесло. Нам с Сергеем вспомнилось, как Иогансен рассказывал дяде Николе, что какой-то чин сказал по телефону, чтобы Ваську приняли на курсы переводчиков, которые открылись при институте и были уже укомплектованы. Но дело наше уже катилось по инерции и остановить его не представлялось возможным.
А тут еще с Петькой пошли осложнения, и ему пришлось скрываться, а потом бежать в Белосток. Вот как все это получилось. Как я уже сказал, Петька сменил квартиру, но на работу ходил, правда, с пропусками, и это пока сходило с рук. Но однажды он узнал от работавших с ним поляков, что в его отсутствие приходил хозяин гаража с двумя гражданскими лицами, возбудившими подозрения у поляков. Спрашивали Петра, где он живет. Поляки полагали, что это гестапо. Петька перестал вообще появляться на работе и сидел дома. Мы достали ему коричневую шинель, форму строительной организации Тодта, и в ней Петька выходил на улицу. Нужно было что-то срочно предпринимать. От Николая суть дела скрывалась. Ему сказали, что Петька прогулял много дней на работе и потому скрывается. Петька, естественно, нервничал, Николай это видел, неудомевал и ругал Петьку неврастеничной бабой. По-видимому, в таком состоянии Петька в общежитии «Шихау» спер две гранаты у хозяев одной из комнат. Это тут же выяснилось, и Сергей
Итак, из нашей компании выбыл очень активный человек. Я одновременно и печалился и радовался этому: уж очень тугой узел закручивался. Но дело наше шло своим чередом, и исчезновение Петьки не могло остановить его. После отъезда Петьки мы с Сергеем даже как-то свободнее вздохнули. Действительно, что было бы в лесу или в партизанах, где неприязнь Петьки, перераставшую в ненависть, не надо было бы скрывать. А ненависть эту, зная подоплеку, мы с Сергеем чувствовали. Да и сам Петька, не скрываясь перед нами, говорил, что дай только попасть к партизанам, он покажет Николаю, что к чему.
Однажды проездом у Арсеньевых появился некто Бибиков. Это было еще до истории с Петькой. У Бибикова было маленькое поместье в Польше под Сувалками, и Сергей там один раз побывал задолго до описываемых событий. Теперь мы подумали, что неплохо было бы побывать у Бибикова, посмотреть, что это за места, тем более что они были недалеко от Августовских лесов, а заодно посмотреть и дорогу. Недалеко от Бибикова жил другой помещик — Галцевич, тоже хорошо знавший Арсеньевых. Его сестра была женой Бибикова. Галцевич не раз приглашал Арсеньевых к себе погостить. На этот раз к нему собирался дядя Никола. А так как разведка дороги в Августовские леса входила в наши планы, то я сказал, что с большим бы удовольствием поехал бы с дядей Николой. Надо было получить опять отпуск под благовидным предлогом. И он появился. Меня периодически беспокоили непорядки с желудком (по-видимому, следствие голода в плену), и я попросил через дядю Николу, который знал весь ученый мир Кенигсберга, устроить меня на обследование знакомому профессору от медицины. Дядя Никола написал записку профессору Брюкнеру, где значилось, что у «его светлости понос». По-немецки это звучало так: Durchlaucht’a Durchfall. Дядя Никола был верен себе, и титулы для него значили очень много. Помню, как тетя Вера потешалась над этой игрой слов. Меня обследовали. У немцев это было налажено с большим совершенством; бариевая каша, которую обычно глотаешь с трудом, у них сдобрена чем-то приятным на вкус, а зонд в желудок вводят через ноздрю, причем он достаточно тонок, и нет никаких неприятных позывов, возникающих обычно при заглатывании наших толстых зондов. У меня оказалась какая-то сверхвысокая кислотность, и мне был рекомендован покой и отдых. Имея такую бумажку, отпуск получить было не трудно. Я запасся бумажкой с работы, что еду в отпуск для поправки здоровья туда-то и медицинской справкой. А в полиции выдали бумажку (даже не пропуск) на проезд до города Тройбург в Восточной Пруссии. Надо было проверить, каких бумажек достаточно для проезда, и я решил, что в случае проверки документов буду показывать бумажки с работы и от врачей. И уж если еще что-то будут требовать, то покажу бумажку из полиции.
В конце февраля мы отправились погостить к Галцевичу. Ехали скорым поездом до Тройбурга (теперь Олецко), стоявшего на бывшей границе с Польшей. Проверка документов состоялась, и проверяющий удовлетворился бумажкой с работы. Может быть, помогло то, что я был в компании почтенного профессора? На вокзале нас ждала повозка, доставившая к Галцевичу, жившему на территории бывшей Польши в небольшом имении, национализированном немцами. Небольшой деревянный дом стоял над озером. Слева среди полей, но тоже на берегу озера располагалась деревня Гарбась, а за ней тянулась слегка всхолмленная местность. Озеро, покрытое льдом, тянулось к юго-востоку. Его дальние берега и почти весь правый — были лесистыми. В двух километрах на запад от озера проходила бывшая граница. Севернее лежало местечко Филлипув, а южнее — Бакаларжево.
Галцевич оказался пожилым человеком, типичным русским интеллигентом старой закваски. До революции он окончил Горный институт в Петербурге, но по специальности, кажется, не работал. Немцев ненавидел, но побаивался. Жил он одиноко, сравнительно недавно овдовев, но в доме жило странное существо — пожилая женщина, тоже геолог, работавшая до революции с академиком Ферсманом, хорошо его знавшая и тепло вспоминавшая. Она опекала Галцевича и, видно, обожала его, а он, судя по всему, этим тяготился, но терпел. Из каких побуждений — не ясно. После того, как я обещал достать книгу Ферсмана с его портретом (такая книга была в библиотеке, где я работал, и стянуть ее мне ничего не стоило), эта дама стала со мной очень мила, хотя, откровенно говоря, слово дама как-то не вяжется с ее внешностью: сутулая, в очках, небольшого роста, скорее толстая, чем худая, с небольшим количеством неряшливо причесанных седых волос, сквозь которые проглядывала лысина, она стреляла по сторонам пронзительными взглядами. Дядя Никола говорил, что она одно время работала миссионером в Китае, и я про себя стал называть ее Китайшей.