Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
Шрифт:
Оформляя дело, следователь все время твердил, что это присказка, что сказка будет впереди — избитый их прием. Вероятно, от этой же стукачки следователь знал, что у Вадима были друзья, и однажды, как это они обычно делают, задал вопрос, когда спрашивал о друзьях: «А как называлась ваша организация?» — «Черный легион», — ответил тот. Следователь снял трубку и, набрав какой-то номер, спросил кого-то: «Ну, как? Признался? Назвал? Говорит «Черный легион?» И этот тоже признался. Говоришь, начал рассказывать? Ну вот». Из этого разговора, разговора только для него, Вадим уяснил, как и рассчитывал следователь, что кто-то уже сидит и уже раскололся, то есть стал признаваться. И Вадима понесло...
Следователь выжал из него абсолютно все вплоть до мельчайших подробностей, фраз, эпизодов. Знание следствием всего этого так обескураживало потом Бена. Следователи, по рассказам Бена, ржали, как жеребята, слушая всю эту галиматью и ребячество, но дело свое знали и оформляли без смеха на серьезный лад. Клички были записаны только «Бен», «Боб», «Фоке» и т.д. — без всяких добавлений.
Иногда с допросов Бен приходил мрачный. Однажды он рассказал, что жена дала ему развод (много позже, уже на свободе Бен поведал, что он сам просил развода, но потом, уже на воле они вновь соединились, и теперь у них взрослая дочь). Это его страшно расстроило, и мы утешали его как могли. Бен все это переживал тяжело, и в такие времена на него нападала черная меланхолия. Угрюмый, он бродил по камере или неподвижно сидел с мрачным видом, углубившись в свои невеселые мысли. Стал покашливать, и это расценил как начало туберкулеза (в лагере у него, действительно, обнаружили туберкулез). В такие минуты его бодрость и оптимизм испарялись. По натуре он был оптимистом. С Беном мы часто спорили о самых разных вещах, много играли в шахматы и тоже спорили. Временами пиратская и блатная романтика из него так и перли, это был какой-то пунктик, и он внешне старался походить на блатного. При всем том, несомненно, был умным и незаурядным человеком [34] .
34
Спустя много лет мы встретились с Беном у Бориса Горелова, с которым я сдружился в лагере. Сидели у Бориса дома и выпивали, вспоминая далекое прошлое — шел 1975 год. После Лубянки Бен был в Воркуте. Он там провел много времени в туберкулезном отделении лагерной больницы, где помогал патологоанатому ЛД.Крымскому (позже я познакомился и с ним). После реабилитации (теперь все члены «Черного легиона» реабилитированы «за отсутствием состава преступления») Бен остался на Севере, работал геологом на шахте. Заслужил почет, уважение, орден Трудового Красного Знамени, три шахтерские «Славы», написал и защитил докторскую диссертацию и не без гордости говорил, что он единственный доктор наук на всю Воркуту, но во многом остался все таким же любителем блатного пошиба. Вспоминая .совместное сидение в камере № 46, Бен сказал, что я однажды его сильно обидел, заявив, что бежать заграницу — это жизненная ошибка. Он был обижен и поэтому помнил, хотя многое из тогдашней жизни забыл начисто.
Следующий сокамерник — Майский Владимир Львович (кажется, так) — работал инженером в одном из многочисленных московских почтовых ящиков. Сел он за то, что в далекой молодости не то выступил на каком-то троцкистском собрании, не то подписал какую-то «не ту» бумагу, будучи еще только комсомольцем. Его следователь из кожи лез, чтобы доказать, что сегодняшнее антисоветское поведение Майского — прямой результат тогдашней троцкистской позиции. Майский был человеком экспансивным, легко возбуждающимся и следователь, видимо, не плохой психолог, нарочно «заводил» своего подопечного, чтобы тот, воспламенившись и потеряв контроль, что-нибудь да и сболтнул. Благодаря Майскому, нам стало ясно, что в камере сидит «наседка». Как-то придя с допроса очень возбужденным, он сказал, что следователь его обвиняет в антисоветской критике нашей литературы, отрицании, в частности, такого произведения как «Кавалер Золотой звезды» Бабаевского. Когда Майский успокоился, его осенила мысль вслух, что этот материал следователя — из камеры, так как на воле он не читал «Кавалера» (прочитав в камере эту книгу, экспансивный Майский, не стесняясь в выражениях, ругал ее). Еще запомнился рассказ Майского о сыне Берии — инженере у них на работе. Был какой-то банкет, на котором присутствовал молодой Берия. Одним из участников банкета был рассказан случай, как он предотвратил побег заключенных, работавших на этом предприятии. Рассказ был явно рассчитан на внимание Берии-младшего. Тот, действительно, обратил внимание, отозвавшись явно неодобрительно о действиях рассказчика: «Не надо соваться не в свое дело» [35] .
35
Года за два до этого мне довелось видеть, правда, мельком Берию-старшего. В университете в нашей группе училась студентка Лейцина, маленького роста, изящная, с тонкими, очень правильными чертами лица — еврейская красавица. Жила она у Никитских ворот, и мы иногда вместе шли с занятий вверх по улице Герцена. Однажды нас обогнала правительственная машина. Я ее услышал по характерному низкому гудку, когда она была еще сзади, и, насторожившись, поглядывал через голову спутницы, кто это едет. Машина прошумела, и я увидел рядом с шофером Берию. Не доезжая до консерватории, машина остановилась около какого-то лечебного учреждения. Из машины почти одновременно вышли двое: женщина, скрывшаяся в подъезде дома, и «лазоревый» полковник,
Совсем немного о шестом сокамернике, молчаливом украинце, который деловито готовился к лагерю — сушил сухари. Фамилии его не помню и так и не знаю, в чем его обвиняли, что-то очень путаное. Вероятно, ему было что скрывать, он все помалкивал, зная или интуитивно чувствуя, что в камере есть уши следователя. Арестован он был на одном из московских вокзалов, и как будто в его вещах нашли гранату. Рассказывал о службе в армии на Западной Украине, где был шофером. Однажды он ехал лесом, и его остановил небольшой отряд наших внутренних войск и просил довезти в город Его удивило, что все солдаты были очень молчаливы, а в городе слезли на тихой улице далеко от казарм. Это показалось подозрительным, и он доложил своему начальству. Как выяснилось позже, это были переодетые бандеровцы. На этот рассказ Астров отреагировал так «Вы обязательно расскажите это следователю, обязательно. Это может очень вам помочь». Возможно, Астров что-то знал о деле украинца.
Когда освободилось место Крамера, прибыл новичек, некто Ядров-Ходоровский. О его национальности трудно было сказать что-либо определенное. Возможно, он был еврей. Вид у него был южанина, а манера говорить — одессита. Он не вошел, а вполз в камеру, держась за стенки. Как он говорил, у него было окостенение позвонков, из-за чего всякое движение было затруднительно. Правда, у меня было некоторое сомнение и даже подозрения, что Ядров несколько утяжелял свое состояние, человек этот прошел многое и был достаточно опытен. В заключение он попадал второй раз. Первый раз сел в 1934 году, когда его обвинили в том, что он передал немцам какие-то чертежи. Даже нашли человека, через которого он передавал. Ядров требовал очную ставку. Ставку дали. Свидетель твердил свое: через него были переданы секретные чертежи. Тогда Ядров пошел на хитрость.
— Да, сознаюсь, чертежи передавал.
Следователь рад, спрашивает:
— Какие чертежи?
Ядров спрашивает свидетеля:
— Чертеж резервуара был?
— Был.
— А чертеж помпы был?
— А специальная игла была?
— Было, было, — следователь все записывает.
— И приложено описание?
— Да, приложено.
— Так я тебе чертеж примуса передал, подлец ты этакий! — и, набрав полный рот слюны, плюнул лжесвидетелю в физиономию. Так лопнул этот мыльный пузырь. Но это стоило года сидки. Теперь же ему предъявили обвинение в том, что он хранил антисоветскую литературу. За таковую приняли политические карикатуры, публиковавшиеся открыто в 20-х годах, и изъятые у него при обыске... в 1934 году! Но помимо этого Ядрова обвиняли в каких-то древних связях с эсерами.
С момента ареста прошло почти три месяца, а Ядрова ни разу не вызвали на допрос, не предъявили обвинения. Это было явным нарушением уголовно-процессуального кодекса. Ядров уже предвкушал, какой скандал он поднимет в наш век соблюдения формальностей. Но вот его вызвали на допрос. Вернувшись, он рассказал, как следователь ужасно нажимал, заставляя подписать какую-то явную напраслину. Ядров упирался, и следователь, сдавшись, пошел на попятный, приняв то, что говорил Ядров, и протокол был подписан. Перебирая в памяти ход допроса, Ядров вдруг начал страшно себя ругать. Только в камере он сообразил, что протокол был датирован не сегодняшним числом, а двумя месяцами раньше. Так, его, умудренного опытом человека, провели и одновременно обошли нарушение законов. Возможно, следователь был предупрежден тем же Астровым о намерениях Ядрова и разыграл этот психологический этюд.
За мое пребывание в камере там появились еще три человека на места ушедших Бокова, Степанова и украинца. Один из них интеллигентного вида человек лет сорока, сел по доносу квартирной соседки за невоздержанность в словах. Как-то, уйдя на допрос, он вернулся в камеру только через пять дней, проведя это время в карцере. Послал его туда следователь за какой-то грубый разговор. Карцер ему, видно, был полезен, так как вернулся он, как в дом родной, очень всем нам обрадовавшись: и люди, и кормят, и курево, и прогулка, и книги, и нормальная пайка, и тепло. Столько благ! И как все в мире относительно!
А вот еще один камерный сожитель — говоривший с сильным акцентом молодой солдат-украинец, которого, как он рассказывал, ссаживали из вагона в воронок в наручниках. Привезли его из Крыма по какому-то коллективному делу, нам не совсем ясному. Был он человеком разговорчивым, но нам что-то не договаривал. Из его разговоров было ясно только то, что была какая-то группа военных и гражданских, которая много болтала и, видно, лишнего. Очень скоро с допросов он стал возвращаться, плотно пообедав у следователя. Как сам рассказывал, следователи давали ему и курево. По всему было видно, что он с ними хорошо сотрудничал. Чего это стоило всем остальным участникам дела — можно только догадываться.