Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
Шрифт:
Через несколько дней меня вызвал Щелковский и составил только один протокол, где заранее отработанными вопросами (вероятно, не без помощи Дорона) обыгрывалась новая для меня тема — измена Родине — игра на том самом слове, данном мною дяде Поле, о котором я сам рассказал. Подтверждение мною этого эпизода (я этого не отрицал) и легло в основу обвинения меня уже по статье 58-16 — «измена Родине военнообязанным». Доказывать что-то и объяснять было бесполезно, хотя я и пытался это сделать следующим образом. Во внутренней тюрьме был такой порядок: раз в год, первого января можно было подавать жалобы. Это заявлялось заранее, и жалобщика отводили в бокс, где выдавался клочок бумаги и карандаш. Я заранее запасся еще такой бумажкой, сэкономив ее в туалете с тем, чтобы составить черновик жалобы и попытаться отвести от себя страшное обвинение. Когда я писал, надзиратель время от времени поглядывал в волчок и, заметив вторую бумажку, отобрал ее, предварительно потребовав объяснения. Сейчас уже не помню,
Кажется, еще до Нового года меня вызвали в бокс, где невзрачного вида лейтенантик прочитал мне бумажку, что мое дело передается в Особое Совещание, и дал расписаться на оборотной стороне этой бумажки, так и не показав ее лицевую сторону. Для чего такая таинственность — и сейчас ума не приложу. В камере это событие расценили по-своему: «У тебя совсем ничего нет, — заявил Ядров. — Если б было что, то пошел бы через военный трибунал». Я был уже достаточно образованным к тому времени и знал о существовании этих двух судотворящих собраний. Военный трибунал — это что-то вроде суда, куда вызывался обвиняемый, и где соблюдалась некая формальность судебного разбирательства. Особое Совещание было при министре Госбезопасности и никого никуда не вызывало. Оно просто утверждало приговоры по предъявленным спискам. Кто называл сроки — не знаю. Возможно, какая-то комиссия, бравшая за основу мнение следователя. Нередко решение ОСО — так мы все называли этот, не знаю уж, какой эпитет тут поставить: мифический или мифологический, что-ли, орган — сообщалось жертве, когда она работала уже в лагере. Производительность этой системы безгранична. Находясь в Москве, она обеспечивала приговорами все республики Союза.
Наступал Новый, 1950-й год. Было решено его отметить всей камерой. Этому способствовала богатая передача, полученная Сарыловым — событие, как говорили старожилы, беспрецедентное. Правда, была еще одна передача, вещевая, Юрию Степанову, тоже необычное для внутренней тюрьмы явление. Сам Сарылов объяснял это огромной пробивной силой своей мамаши. В передаче были фрукты, шоколадные конфеты, какие-то изысканные печенья и т.п. Мы заготовили в кружках сладкий чай и по сигналу «отбой» улеглись. В соседней раздаточной комнате были стенные часы, и их бой слабо доносился через стенку. На моей обязанности, так как я лежал у этой стенки, было поднять сокамерников в 12 часов. Во всей этой затее был некоторый риск — нарушение распорядка. Но мы верно рассчитали, что наши охранники — люди, и тоже будут встречать Новый год а не подглядывать ровно в 12 часов, что делается в камерах. Со стороны это было, наверное, любопытное зрелище: спящая камера мгновенно превратилась в пирующую. Инженер Майский, человек экспансивный и очень эмоциональный, провозгласил с дрожью в голосе тост, содержание которого могло быть известно наперед. Помимо сарыловского угощения, на столе было самое лучшее, чем мог порадовать ларек. Пиршество кончилось так же быстро, как и началось: через несколько минут все были уже на своих местах под одеялами. Судя по некоторой возне и шуму посуды из раздаточной незадолго до 12-ти и затем наступившей тишине, надзиратели также встречали Новый год в каком-то пустом боксе. Но вскоре они появились, что было видно по движению крышечки глазка в двери. Часовые на дворе тоже отмечали Новый год — в чуть открытое окно были слышны их взаимные поздравления. Не чуял я тогда, в те минуты, что совсем рядом, за стенами этого страшного дома, возле него ходила моя Еленка с мыслями обо мне! [38]
38
Много лет спустя, обедая в диетической столовой в Петроверигском переулке, что против нашего института, я оказался за одним столом с рыжим молодым человеком. Он был, что называется, с дамой, хотя это слово мало подходило к невероятно раскрашенной и крикливо одетой особе. Мне он напомнил Сарылова, а стиль его сотрапезницы это подтверждал. Я спросил, а он удивленно подтвердил, что, да, он Сарылов. На вопрос, кто я и откуда его знаю, я ответил, что мы вместе встречали Новый 1950-й год. Он некоторое время соображал, вспоминая, затем, когда я назвал себя, воскликнул: «Вот бы не узнал!» Начали вспоминать. Сарылов рассказал, что через год после первого следствия, его вызвали из лагеря на переследствие: в их деле открылось что-то новое, и что Якулов, глава их группы, наговорил такого, такого (тут Сарылов закатывал глаза), что он думал, что пришел конец. Теперь вся компания реабилитирована и живет прежней жизнью, а внешность спутницы это подтверждала. На том и расстались.
Если так можно выразиться, теперь я отдыхал: кончилась тягостная неопределенность, допросов больше не предвиделось, они уже не беспокоили. Даже появление в камере надзирателя я принимал равнодушно. А ведь раньше все во мне напрягалось уже только при открывании двери. Остался один нерешенный вопрос: сколько и где? Но и это почему-то совершенно не волновало.
13-го января под вечер (и под старый Новый
За столом двое: прямо против двери подполковник, седой, интеллигентного вида пожилой человек, слева от него — человек в штатском, черный, мрачного вида, в роговых очках, большая голова срослась с плечами. При моем появлении оба встали, а я так и остался у двери. Спросили, кто я, тут же начали читать постановление Особого Совещания. Из него следовало, что такой-то за измену Родине осужден на 10 лет ИТЛ. Постановление было датировано седьмым января. На эту дату я не обратил внимания и только потом сообразил, что это день большого праздника — Рождества Христова. Еленка говорила, что в такой день ничего плохого быть не могло.
Глава 5. БУТЫРКИ
Нас спустили во двор и погрузили в «воронок», где уже находилось человек десять. Конвойные спросили, сколько дали, и, когда услышали «двадцать пять», сказали: «Повезло, сегодня опубликован указ о введении смертной казни» (после войны был сделан гуманный шаг — отменена смертная казнь, которую заменили двадцатипятилетними сроками, а теперь она вновь вводилась при сохранении нового срока). Везли нас по городу, и в заднее окошко «воронка» были видны заснеженные, освещенные огнями улицы, люди, машины. На Новослободской мы обогнали светящийся троллейбус №3, идущий к Савеловскому вокзалу — оттуда идут поезда в Дмитров!
Но вот и Бутырки. Двор, затем внутренность тюрьмы. Чувствуется, что здесь проходит торная дорога для тысяч. Длинный коридор с часто расположенными дверями — боксы. Здешние боксы — это квадратные в сечении и очень высокие пеналы, выложенные кафелем коричневых тонов. Нас набивают в эти боксы, именно набивают, другое слово не годится, а затем выводят в большие помещения, разделенные длинными столами пополам. С одной стороны мы, с другой — надзиратели. Команда: «Раздеться догола, вещи положить на стол, обыск». После обыска баня. Она впечатляет прежде всего своими пропускными возможностями. Да и интерьер интересен. В предбаннике платформы на рельсах, уходящих в большие железные двери — прожарка, именно платформы, а не платформа. Моечный зал — иначе и не назовешь — почему-то связывался в моем сознании с рыцарским залом в замке: высокие сводчатые потолки, все выложено теми же коричневатыми, разных оттенков плитками. В центре своды потолка формируются в толстенную колонну, спускающуюся к полу, в гранях которой ниши — род каминных. Но это уборные с щелью в полу и с внезапно прорывающимися потоками воды. Вместо пиршественных столов низкие каменные (бетонные) лавки и краны. Нас мало, и зал кажется тем более громадным. Моемся и выходим в другой предбанник. Через некоторое время нам выкатывают платформы с излучающими жар, специфически благоухающими пожитками, которые висят на проволочных кольцах на стойках. Прожарку обслуживали две женщины с потухшими глазами, одетые в черные длинные халаты.
Затем какие-то долгие переходы, кого-то отделили от нас. Наконец, широкий, большой коридор. Надзиратель предупреждает, что в камере уголовников нет. Следует сказать, что в течение краткого общения в Бутырках наша группа сразу же постаралась консолидироваться именно для отпора уголовникам. Обычно уголовники встречали новичков побоями, особенно политических, чтобы были уступчивее. Поэтому в дверь, открывшуюся перед нами, мы вошли компактной группой, и все вместе, как один, направились в дальний угол. Камера уже спала, была ночь. Кое-кто поднял голову, поздоровался и только. Это была большая комната с одноярусными, сплошными нарами справа и слева у стен. На нарах ногами к проходу спало человек пятьдесят. Надзиратель не соврал — в камере были только политические.
После тишины Лубянки камера № 106 Бутырок поражала так, как поражает базар после мелочной лавочки. Здесь встречались разные потоки. Преобладал центробежный. Но были люди, привезенные из лагерей по самым разнообразным поводам. В камере сидели и люди бывалые, была и «зелень». Были люди интересные, заметные, были молчаливые, скучные, веселые, Были грустные и бесшабашные, были неутомимые и искусные рассказчики. Были из разных тюрем: Лубянки, большой и малой, Лефортовской, Сухановской, из самих Бутырок (после следствия) и из тюрем других городов. Но этих было мало. Всех, конечно, я не помню, но о некоторых коротко расскажу.
Полковник-еврей. Сразу после взятия Берлина в 1945 году его сделали редактором какой-то немецкой газеты. Рассказывал о том, как опознавали труп Гитлера (позже все это я прочитал в книге Елены Ржевской «Берлин, май 1945»). Был убежден, что никаких подслушивающих аппаратов в камерах нет, а есть только стукачи. Арестован был за связь с немкой. За это же попал сюда и капитан нашей армии со странной фамилией Тюлюпа, которая удивительно шла к нему — высокого роста, внешне представительный человек, но в душе совершеннейший теленок, да к тому же еще и глупый.