Пути в незнаемое. Сборник двадцатый
Шрифт:
Вот каков был 1834 год.
Работа же над стихами «Он между нами жил…», как прекрасно показал Цявловский, все время шла в сторону смягчения прямой полемики: никакой «ругани», больше спокойствия, объективности… Так же, как несколько месяцев назад — при создании «Медного всадника».
И как не заметить, что в новом послании Мицкевичу присутствует очень серьезный личный мотив. Пушкин упрекает того, кто «злобы в душе своей к нам не питал», жалеет, что теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом СтихиКазалось бы, как можно укорять Мицкевича, если сам Пушкин пусть не «в угоду черни буйной», но совершенно искренне написал «Клеветникам России», «Бородинскую годовщину»?
Русский поэт имел право на упрек «Злобному поэту» только после того, как создал «Медного всадника». Иначе это были бы «слова, слова, слова…
Когда он восклицает:
…боже! Освяти В нем сердце правдою твоей и миром, И возвести ему… —мы видим здесь важнейшее автобиографическое признание. Это он, Пушкин, год назад победил в себе «злобного поэта», сумел подняться к правде и миру, — и наградою явилась лучшая поэма!
Однако и стихи «Он между нами жил…» (где сначала, мы помним, мелькнуло «торгаш… собачий лай…») не даром дались; их тоже нужно отнести к тем бурям, что разыгрывались под обычной житейской оболочкой…
Пушкин в 1833-м начал послание Мицкевичу, но не кончил, отложил; в 1834-м завершил, перебелил рукопись, но не напечатал.
Возможно, оттого, что все же не смог в стихах найти должной дозы «правды и мира» — такой, как в «Медном всаднике».
Или все дело в том, что снова возникли надежды на выход поэмы?
В 1836-м Пушкин предпринял отчаянную попытку — переделать рукопись, как-то учесть царские замечания. Попытался даже серьезно ухудшить текст: вместо «кумир на бронзовом коне» попробовал «седок на бронзовом коне». Попробовал и, кажется, сам на себя осердился [8] . Переделка так и не была завершена. Пушкин погиб, никогда не увидев своей лучшей поэмы в печати.
8
Сегодня может показаться странным, отчего царь так разгневался на кумира;но дело в том, что это слово в те времена было страшнее, чем теперь: оно означало — идол, истукан.
Пятый, посмертный том пушкинского журнала «Современник» открывался знаменитым письмом Жуковского о кончине великого поэта, а затем сразу — «Медный всадник», конечно исправленныйпо царским замечаниям, без самых резких слов в адрес «горделивого истукана», но все же дух, смысл сохранялся; и оба дружелюбных примечания о Мицкевиче остались: царь их прежде не заметил,оттого и теперь цензоры не тронули!
Меж тем Мицкевич за границей, узнав о гибели Пушкина, тоже ищет настоящих слов… Ходили слухи, будто он искал Дантеса, чтобы отомстить.
«Я знал русского поэта весьма близко и в течение довольно продолжительного времени; я наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный. Недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца».
Одного из собеседников не стало, свет же умершей звезды продолжал распространяться…
Пройдет еще несколько лет, и в руки Мицкевича попадают посмертные выпуски пушкинских сочинений.
11 февраля 1841 года в Париже друг Пушкина — тот, кто отвозил его в Лицей и хоронил, — Александр Иванович Тургенев записывает: «На лекцию Мицкевича. Собирался отдать ему стихи Пушкина, как голос с того света,но не положил на кафедру». 15 февраля Тургенев вновь записал: «С Мицкевичем встретился: он не знает стихов к нему Пушкина, ни 3-х последних частей его; обещал их ему». Пройдет еще год, и 25 февраля 1842 г. Тургенев напишет Вяземскому: «Сообщаю вам извлечение из трех (а может быть, и четырех) лекций Мицкевича, мною слышанных. В последнюю — положил я на его кафедру стихи к нему («Голос с того света») нашего друга-поэта».
В 9-м томе посмертного собрания пушкинских сочинений (первой из трех «последних частей», где публиковались прежде не печатавшиеся его труды) польский поэт впервые прочел «Он между нами жил…» и «Медного всадника»!
Мицкевич, прекрасно владевший русским языком, конечно, очень многое понял даже и по многократно испорченному тексту петербургской поэмы; нашел он и свое имя в пушкинских примечаниях к «Медному всаднику».
Так же, как Пушкин некогда встретился с «самим собою» в стихах «Памятник Петру Великому».
В будущем, в каких-нибудь польских или западных архивах, может быть, удастся найти отклики польского поэта на пушкинский «голос с того света…».
Вулканические вспышки спора-согласиядвух гениев остались как бы «вещью в себе»: правду и мирМицкевич возвестит Пушкину в некрологе, ничего не зная о «Медном всаднике»; поэма и стихи Пушкина дойдут к польскому мастеру позже, неполно…
Спор гениев, не состоявшийся в прямом смысле, тем не менее — важнейшее событие в развитии их духа.
Спор-согласие,потаенное сродство душ, которое мы, может быть, уже умеем услышать, увидеть…
Вот какие рассуждения возникли над двумя примечаниями к «Медному всаднику», над листами старых тетрадей. А ведь это еще далеко не вся их потенциальная энергия! Ведь в «Пиковой даме», например, есть эпиграф, еще более загадочный, чем первые два… А в «Медном всаднике», говорят, был целый исчезнувший монолог Евгения против Петра…
Мы пытались «алгеброй пушкинистики» поверить гармонию Пушкина.