ПВТ. Тамам Шуд
Шрифт:
РамРай увидел, как несется к нему опаленная бирюзой тварь, в черном шелке дождя, сметая на своем пути все и всех. Вот, близится и…
Лин прыгнул.
РамРай прежде не видел, чтобы так прыгали. Высоко, точно, легко — без разбежки и опоры. Вскинутые руки РамРаю показались крылами. Оскуро не успел остановиться, и они столкнулись буквально лоб в лоб…
Лин приземлился рядом с РамРаем, а мгновением позже туша Оскуро тяжело рухнула неподалеку. Узлы бирюзового плетения вздрагивали, пульсируя в такт агонии. Пахнуло глубокой землей и орхидеями. РамРай не успел ничего — Лин вновь начал двигаться.
Кроме
Им повезло, что течением прибило к чаду — хоть какая-то защита и опора спине. РамРай был не боец, а подмоги ждать не приходилось.
РамРай понимал, что хочет сотворить противник — отшибить у него аммонес. Зарубить стрелка, препятствующего Оскуро. Враг накатывал, точно волны в шторм, но Лин не позволял ему захлестнуть их, уволочь в бездну.
РамРай прижался к шершавому, теплому боку чада и взмолился Луту.
***
Юга не нравилось оставаться в Пасти. Но и здесь было ему заделье: стоять на стене с дозорными, следить, чтобы не пробился в лагерь враг.
Оскуро падали, вспыхивая, точно сбившиеся с миграционного пути тели, безобидные Лутовы твари. Зонтег они пройти не могли и, попадая в него, сгорали, в смерти рождая яркие вспышки и полосы. Люди нарекали ту пору Звездопалом, хотя истинные звезды — что ближние, что дальние — были ни при чем. От огнетелок тех урона не было, а Оскуро… Пожирали.
Юга прежде не видел, чтобы кто-то бился так, как дети Эфората. Вот как со стороны смотрится, когда я танцую, подумал, стискивая кулаки, загоняя ногти в кожу. Ничего человеческого.
Пасть нарастила себе убережение от внешнего врага, помимо ворса-струн. Но больше полагались на глаза человеческие, на меткость, на твердую руку.
Вот, увидел Юга, как Оскуро, озаренный бирюзовым огнем, вдруг извернулся, выходя из-под ударов пушек, ринулся, раскидывая воинов, пеших и конных.
Как он двигается, подумал Юга растерянно, глядя во все глаза. Как возможен этот способ движения. Летел низко, стелился, без крыльев, без ног, словно явление природы, а не живое существо… Вот оказался совсем близко, дозорные кинули всполох, ударили…
Оскуро извернулся и взвился свечой, раскрывая пасть, грозя смести со стены людей, унести с собой в смерть. Юга прянул к нему навстречу, и шерл — прянул, объял, поймал в сеть, как некогда ловил корабеллы…
И в черном этом мешке Юга увидел близко, против самого лица пасть Оскуро. Точно себя — в искаженном злом отражении. Себя — наизнанку вывернутого.
Как однажды в гостях у Греты.
Лаброс, двойная натура.
Увидел — и вспомнил. И — понял.
Некогда не было у них формы, не было облика, схожего с людским. Были они — обще, сообща, вместе. Предком ихора, предком Лутовой крови. Не здесь родились, не здесь жили, и место это Юга не помнил, не знал теперь, видел лишь — море, заполненное не водой, но существом, схожим с черной водой, легкой и плещущей легко, мыслящей… Или глаза то были? А после из существа этого вышли Оскуро и вышли — они, Третьи. Вышли и пришли в Лут, в чужое пространство. Влились, смешав кровь, претворив ее в ихор. Приспособили свою форму под обиталище людей, под их взгляды, под их тела…
Только Оскуро распознали
Вторые были уже тогда. Они привели к служению Хомы, обернув их вьючным скотом, подладив под требу людям. Они держались в стороне, кочевали на плавающих своих станциях-резиденциях, пасли Лутовых тварей. Вторые не были рождены Лутом: колыбельный их мир лежал далеко.
Так далеко, что они не могли соседствовать с Третьими: их губило взаимное присутствие. Отравляло, разрушало.
Первые же изгнали Оскуро, и запечатали рукава, и поставили свой Эфорат. Им, Оловянным, лила, чужестранникам, некуда было возвращаться. Им не оставили выбора, как не оставили его людям.
Юга выдохнул.
Память милосердно откатилась тяжелой волной, оставляя его — дышать, выползать на берег, цепляться за песок.
Оскуро замер в силках волос, точно инклюз в капле смолы. И Юга почувствовал, как шерл начинает вбирать его в себя, преобразуя, растворяя, возвращая… Нет! Рванулся, почти с ужасом отбрасывая от себя — из себя — это.
Остатки Оскуро рухнули в изножье лагеря.
Юга же опустился на корточки, спиной по гребню стены, закашлялся смехом. Все наврали, все напутали люди. Где они Третьи, когда — по счету первые? Или вторые? Весь Триумвират из разных отрезов, всех сюда загнало, как течением увлекло. Никто и близко к человекам не стоял, но пришлось подстроиться, приспособиться… Шаг в сторону — и не удержать личину.
Как хрупок Лут, подумал Юга с восторгом и ужасом. Он, зная ихор, нося его в себе, мог проникнуть дальше, глубже, а Выпь, владея голосом, мог песней реконструировать его, назвать его истинное имя… Что они могли бы устроить с ним вдвоем? А втроем, с мальчиком-эфебом Оловянных?
Нет, нет, нет. Юга с почти физическим усилием оттолкнул эти мысли, потому что знал, чувствовал — совсем близко, совсем рядом…
Нет.
Не сегодня, эхом откликнулся рокарий.
***
Михаил видел, как один за другим вспыхивают Оскуро. Воистину, это было невероятное зрелище — абсурдное и чудовищное.
Он был бы рад торжествовать, но вместе с чудовищами гибли дети. Те самые, которые приняли их на Хоме Полыни, те самые, которые слушали, сияя глазами, игру виолончели… Оскуро перемещались слишком быстро и смертоносно, и держали их — Первые.
Михаил старался не думать, где Лин. Жив ли, цел ли. От мыслей таких впору было свихнуться.
Налетевший с ветром ливень замутил зрение, смешал видимость.
Стабилка шла, распирая гущу грудью. Вороненый рот сабли вдоволь нахлебался крови, но не уставал, прокладывая дорогу. Михаил видел, что творится со стрелками — их выкашивали.
Значит, та же участь ждала и того паренька, за спиной которого стоял Лин.
Михаил вытянулся в седле, приподнялся в стременах, рискуя отхватить стрелу, но не в силах противиться желанию отыскать. Увидеть и, если случится — успеть на помощь.