Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Харрис Джоанн

О да, мать отлично разбиралась в вине! Она знала, когда нужно добавить сахар, когда начинается процесс ферментации или процесс брожения, знала, сколько времени вино уже зреет в бутылке, постепенно темнея и превращаясь в совершенно новый напиток, обладающий иным букетом ароматов, – так из ничего возникает в руках фокусника пышный букет бумажных цветов. Ах, если б у нее и на нас хватало времени и терпения! Ребенок – совсем не фруктовое дерево. Она поняла это слишком поздно. И среди ее рецептов не нашлось такого, который помог бы ей благополучно довести своих детей до безопасного и чудесного совершеннолетия. Жаль, что она такого рецепта и не искала.

Конечно, в «La Mauvaise R'eputation» и теперь продаются наркотики. Даже мне об этом известно; я еще не настолько стара, чтобы не отличить сладковатый запах марихуаны от тяжелой пивной вони и ароматов жареной пищи. Господь свидетель, я и

через дорогу достаточно часто этот запах чувствовала – он доносился от той закусочной на колесах. У меня-то с обонянием все в порядке, пусть у этого идиота Рамондена нос ничего не чует; да в его кафе сам воздух порой, чаще по вечерам, кажется желтым от дыма марихуаны, особенно когда приезжают байкеры. «Освежающий эффект» – вот как теперь называют воздействие этой дряни, выдумывают и другие названия. Но тогда в Ле-Лавёз ничего подобного не было. До первых джазовых клубов в Сен-Жермен-де-Пре оставалось еще лет десять, а до нас эта напасть по-настоящему не добралась даже в шестидесятые годы. Нет, моя мать ходила в «La Mauvaise R'eputation» только потому, что была вынуждена, ведь именно там совершалась большая часть всевозможных спекулятивных сделок и обменов. Там можно было обзавестись и товарами с черного рынка – например, одеждой и обувью, – и не столь безобидными вещами, как то: боевыми ножами, огнестрельным оружием и патронами. В «La R'ep» можно было найти все: сигареты, коньяк, открытки с голыми женщинами, нейлоновые чулки и кружевное белье для местных красоток Колетт и Аньес; они обе носили волосы распущенными, а скулы подкрашивали старомодными румянами и в результате выглядели словно голландские куклы – на каждой щеке по алому пятну и губки бантиком, как у Лиллиан Гиш {4} .

4

Лиллиан и Дороти Гиш – сестры, знаменитые американские актрисы, которых еще в 1912 г. открыл миру режиссер Д. У. Гриффит; они получили известность благодаря своим ролям в немом кино, но в звуковых фильмах снимались крайне редко.

В глубине кафе у задней стенки собирались «тайные общества»: коммунисты и просто недовольные, будущие функционеры и герои; там совещались и строили планы заговорщики. А в баре вечно торчали всякие развязные типы; они незаметно передавали друг другу какие-то маленькие свертки, перешептывались и пили «за успех предприятия». Некоторые и вовсе, презрев комендантский час, решались по ночам, вымазав сажей лицо, ездить на велосипеде по лесным тропам в Анже на тайные собрания или встречи. Порой, хотя и довольно редко, с той стороны реки даже слышались выстрелы.

Как же моя мать, должно быть, ненавидела это кафе и все, что с ним связано!

Но таблетки она могла достать только там. У нее все в альбоме записано: таблетки с повышенным содержанием морфина, выписаны ей в госпитале от мигрени, которые она сперва принимала по три штуки, потом – по шесть, по десять, по двенадцать, по двадцать. Впрочем, поставщики у нее были разные. Первым стал Филипп Уриа. Затем у Жюльена Лекоза нашелся какой-то товарищ из вольнонаемных. И у Аньес Пети обнаружился родственник, приятель которого имел нужное знакомство в Париже. И Гильерма Рамондена – того самого, с деревянной ногой, – ей иногда удавалось уговорить, и он соглашался обменять кое-какие свои лекарства на вино или на деньги. Из рук в руки переходили маленькие свертки – когда всего пара таблеток, а когда целая упаковка или ампула со шприцем; годилось все, лишь бы в состав лекарства входил морфий. Разумеется, и речи не шло о том, чтобы подобное средство выписал врач. Да и врача-то, так или иначе, ближе, чем в Анже, не было; а все запасы медикаментов направлялись на фронт или в госпитали. Так что когда у матери иссякли припасенные ею таблетки, она стала выпрашивать их, выторговывать, выменивать у других. В альбоме имелся даже список подобных сделок:

«2 марта, 1942. Гильерм Рамонден, 4 таблетки морфина за 12 яиц.

16 марта, 1942. Франсуаза Пети, 3 таблетки морфина за бутылку кальвадоса…»

Она продавала в Анже свои украшения – продала ту нитку жемчуга, в которой запечатлена на свадебной фотографии, продала колечки и сережки с маленькими бриллиантиками, доставшиеся ей от матери. Она была изобретательна. Даже изворотлива, почти как Томас, хотя, конечно, по-своему; но с нами всегда вела себя честно. Благодаря своей изобретательности мать ухитрялась как-то выкручиваться.

Потом в кафе стали заглядывать немцы.

Сначала по одному или по двое.

Кто в форме, кто в штатском. При их появлении все сразу смолкали. Впрочем, они и сами распрекрасно умели веселиться; хохотали во все горло, без конца заказывали выпивку и уходили только перед самым закрытием, с трудом держась на ногах, улыбнувшись Колетт или Аньес и небрежно бросив на стойку горсть монет. Иногда немцы привозили с собой женщин, но мы никогда не видели среди них ни одной знакомой. Это были явно городские девицы – в наброшенных на плечи меховых горжетках, в нейлоновых чулочках, в легких, полупрозрачных, платьях; волосы у них всегда были завиты и красиво подколоты наверх, как у кинозвезд, и в них поблескивали дорогие заколки и гребни. Брови они выщипывали в ниточку, а губы красили темно-красной блестящей помадой, так что зубы выглядели белоснежными; их тонкие нежные ручки с длинными пальцами привычно сжимали бокал с вином. Появлялись они только поздно вечером вместе с немцами, устроившись на заднем сиденье мотоцикла. Повизгивая от страха и восторга, они мчались сквозь ночную тьму, и их распущенные волосы развевались на ветру. Четверо немцев привозили четверых девиц. Немцы всегда были одни и те же, а девицы – разные.

Мать описывает свое первое впечатление от них:

«Явились эти грязные боши со своими шлюхами. Презрительно на меня смотрели – я прямо в фартуке пришла – и усмехались, прикрываясь ладошкой. Так бы и убила их всех! Заметив их взгляды, я сразу почувствовала себя старой. Старой и уродливой. Только у одного из бошей глаза были добрые. И ему, кажется, здорово наскучила та девица, что составляла ему компанию. Еще бы, дешевка, ума ни на грош! Да еще нарисовала на голых ногах карандашом жирный "шов", как на чулках. Пожалуй, я почти пожалела ее. И вдруг заметила, что этот немец мне улыбается. Пришлось даже язык прикусить, иначе улыбнулась бы ему в ответ».

У меня, конечно, нет никаких доказательств, что здесь говорится о Томасе. За этим кратким воспоминанием вполне может скрываться и кто-то другой. Там ведь нет слов ни о внешности, ни о чем-либо еще, дающем возможность предположить, что это именно он, но я почему-то уверена: речь идет о Томасе. Только он мог вызвать у матери такие чувства. Как и у меня.

В ее альбоме можно найти все. И обо всем прочитать, если захотеть, конечно; если суметь разобраться, где что искать. Она ведь описывала события как попало, не соблюдая никакой последовательности. И дат почти нигде нет, хотя есть, например, весьма подробные истории ее тайных махинаций. С другой стороны, записи она вела довольно тщательно, правда, на свой лад, и в них полно всяких мелких деталей. И «La R'ep» она воссоздала так точно, что у меня, когда я спустя столько лет читала ее дневник, стоял комок в горле. Я прямо-таки слышала тот шум, музыку, громкие голоса, хохот, непристойные выкрики пьяных, зал, окутанный сигаретным дымом и пивным смрадом. Ничего удивительного, что нам туда ходить запрещалось. Мать слишком стыдилась своего невольного участия в тамошних грязных делишках и слишком боялась, что кто-нибудь из завсегдатаев проболтается о ее визитах нам, ее детям.

Но в тот вечер мы все-таки туда пробрались. И надо заметить, были весьма разочарованы. Мы-то думали, что попадем в тайное гнездо греха, всевозможных взрослых пороков; я, во всяком случае, надеялась увидеть голых танцовщиц с рубинами в пупке и с длинными распущенными волосами. А Кассис, упрямо изображавший полное равнодушие, втайне мечтал о встрече с борцами Сопротивления, настоящими партизанами, с ног до головы одетыми в черное, прячущими под черной маской ледяной взгляд. Ренетт же представляла себя похожей на тех городских женщин – такой же напомаженной, нарумяненной, в наброшенной на плечи меховой горжетке и небрежно потягивающей мартини. Однако, заглянув в грязноватое окно, мы ничего особенно интересного не увидели. За столиками сидело всего несколько пожилых мужчин; чуть поодаль стоял стол для игры в трик-трак с колодой карт; Аньес в блузочке из парашютного шелка, расстегнутой сверху на три пуговицы, что-то пела, облокотившись о старое пианино. Видимо, было еще рановато и Томас пока не приехал.

«9 мая, немецкий солдат (баварец), 12 таблеток с повышенным содержанием морфина; отдала курицу, мешок сахара и кусок свиной грудинки. 25 мая, немецкий солдат (с толстой шеей), 16 таблеток с повышенным содержанием морфина; отдала бутылку кальвадоса, мешок муки, пачку кофе и 6 банок домашних консервов…»

Затем последняя запись; дата, скорее всего, не проставлена специально:

«Сентябрь. Т. Л.; бутылочка с 30 очень сильными таблетками».

<