Пять четвертинок апельсина (др. перевод)

Харрис Джоанн

Тишина царила, наверно, с полминуты, а может, и больше. Никто не проронил ни слова. Никто даже не пошевелился.

Эту пугающую тишину нарушил голос Томаса, звучавший, как всегда, весело и спокойно:

– Все в порядке. Возвращайтесь в бар, допивайте и доедайте. Ничего страшного. Перепил старик, только и всего.

Толпа негромко встревоженно загудела; люди перешептывались, кое-кто пытался возражать, одна из женщин, кажется Колетт, воскликнула:

– А глаза-то у него смотрят как у…

– Да он просто пьян! – со смехом перебил ее Томас. – Что с него возьмешь, со старика. Никогда вовремя не может остановиться. – Он снова

рассмеялся, но, хотя смех его звучал на редкость убедительно, я все-таки чувствовала: он лжет. – Францль, останься. Поможешь мне доставить его домой. А ты, Уди, ступай в зал и уведи остальных.

Все вернулись в бар, и вскоре там снова заиграли на пианино, кто-то из женщин нервно дрожащим голосом затянул популярную песенку. Сидя за стеной, я слышала, как Томас и Хауэр, оставшись одни, напряженно обсуждают сложившуюся ситуацию.

– Leibniz, was muss… [67] – начал Хауэр.

– Halt’s Maul! [68] – резко оборвал его Томас.

Насколько я могла догадаться, он подошел к лежащему старику и опустился возле него на колени. Я слышала, как он пытался растормошить Гюстава и пару раз окликнул его негромко по-французски:

– Эй, старина! Очнись!

Хауэр что-то быстро и сердито сказал ему по-немецки, но я ничего не поняла. Затем заговорил Томас – медленно, отчетливо, и тут уж я, скорее по интонации, чем по значению слов, поняла все. В устах Томаса фраза прозвучала почти насмешливо, с каким-то холодным презрением:

67

Лейбниц, что я должен… (нем.).

68

Умолкни! (нем.).

– Sehr gut, Fr"anzl. Er ist tot [69] .

9

«Нет таблеток». Она, наверно, пребывала в полном отчаянии. Та ужасная ночь, и повсюду запах апельсинов, и не за что уцепиться.

«Детей бы, кажется, продала за одну лишь ночь нормального сна».

А чуть ниже, под вырезанным из газеты и вклеенным в альбом рецептом, написано таким мелким почерком, что я с моими старыми глазами только в лупу смогла прочесть эту запись:

69

Прекрасно, Францль. Он мертв (нем.).

«Т. Л. снова приходил. Сообщил, что были некоторые проблемы в "La R'ep". Вроде какие-то солдаты напились и стали совершенно неуправляемыми. И скорее всего, Р.-К. что-то видела. Принес таблетки».

Может, это как раз и были те самые тридцать таблеток с повышенным содержанием морфина? Плата за молчание? Или таблетками он расплачивался с ней за что-то совсем другое?

10

Примерно через полчаса Поль вернулся, от него пахло пивом. Робко на меня поглядывая и словно ожидая, что

его будут бранить, он извиняющимся тоном произнес:

– Вот, пришлось и мне купить выпивку. Выглядело бы довольно странно, если б я просто сидел и наблюдал за ними.

К тому времени я уже окончательно промокла и была страшно зла, так что с нескрываемым раздражением спросила:

– Ну? И что такого особенного ты там раскопал?

Поль пожал плечами и задумчиво промолвил:

– Особенного-то, может, и ничего. Знаешь, я… э-э-э… погоди, я, пожалуй, лучше еще кое-что проверю. Чего зря тебя обнадеживать.

Не сводя с него глаз, я сурово заявила:

– Поль Дезире Уриа, я тут сто лет торчу под дождем возле этого вонючего кафе, все Дессанжа высматриваю, ведь это твоя идея, что только так мы сможем что-то выяснить. И кстати, я ни разу не пожаловалась…

Тут он насмешливо на меня посмотрел, но я, сделав вид, что не заметила, тем же суровым тоном продолжала:

– Да я по большому счету почти святая! Только посмей еще хоть немного продержать меня в темноте и на холоде, только посмей вообразить себе, будто я…

Ленивым движением Поль поднял вверх руки, как бы сдаваясь, и поинтересовался:

– Откуда ты знаешь, что мое второе имя Дезире?

– Я знаю все, – без улыбки отрезала я.

11

Мне неизвестно, что они сделали после того, как мы убежали. Но через пару дней какой-то рыбак выудил из Луары, неподалеку от Курле, тело старого Гюстава; его лицо уже успели объесть рыбы. И ведь в деревне никто и словом не обмолвился о том, что случилось в «La Mauvaise R'eputation», братья Дюпре вели себя тише воды ниже травы, да и в самом кафе царила странная тишина. И Ренетт о том вечере ни разу не вспоминала, а я сделала вид, будто убежала почти сразу, следом за Кассисом, чтобы сестра не заподозрила, что я была свидетелем тех событий. Но сама она с тех пор сильно переменилась, стала какой-то холодной, почти агрессивной. То и дело, думая, что я этого не вижу, начинала нервно ощупывать лицо и волосы – словно проверяла, все ли в порядке. В школу она несколько дней не ходила, пожаловавшись на боль в животе.

Удивительно, но мать отнеслась к ее прогулам весьма снисходительно. Мало того, она подолгу сидела возле Рен, поила ее горячим чаем, о чем-то тихо с ней беседовала, что-то настойчиво втолковывала. Она и кровать Рен переставила в свою комнату, чего никогда не делала ни для меня, ни для Кассиса, даже если мы сильно болели. Один раз я подсмотрела, как мать протянула Рен две таблетки, та взяла их не сразу и явно не желала принимать. Притаившись за дверью, я уловила обрывок их разговора, в котором, по-моему, мелькнуло слово «менструация». А после того как Ренетт выпила эти таблетки, она совсем расхворалась и несколько дней не вставала с постели; зато потом быстро пошла на поправку, и вскоре о ее болезни забыли.

В альбоме мать тоже почти не пишет об этом. На одной странице, правда, под засушенным бархатцем и рецептом отвара из ромашки с полынью, встречается фраза: «Р.-К. совсем оправилась». А я тогда еще долго пыталась понять, не были ли те таблетки сильнодействующим средством вроде слабительного, которое помогло избавить Рен от нежелательной беременности? Или мать дала ей свои таблетки, те самые, о которых так часто упоминает в дневнике? И не означают ли инициалы Т. Л., что ей доставал их Томас Лейбниц?