Пять четвертинок апельсина (др. перевод)
Шрифт:
Урожай был жалкий. Сначала засуха, потом эти кошмарные дожди, которые сгубили все фрукты. Но все-таки праздника урожая, который всегда устраивали в конце октября, мы ждали с нетерпением. Даже Рен, даже мать. Она всегда к этому празднику пекла особые пироги, а на подоконник выставляла миски с фруктами и овощами; еще она любила печь чудесные булочки самой замысловатой формы: в виде снопа пшеницы, или рыбок, или корзинки с яблоками, – только по большей части она продавала их на рынке в Анже.
Начальная школа у нас в деревне закрылась еще год назад, когда учитель перебрался в Париж, но воскресная школа действовала. Обычно в день праздника все ученики воскресной школы собирались вокруг фонтана, украшенного, как у самых настоящих язычников, гирляндами цветов, фруктами, снопами пшеницы, тыквами и разноцветными кабачками, из которых
На площади начиналась ярмарка, особая, праздничная – с борьбой, со скачками, с разными состязаниями: кто кого перепляшет, кто сумеет укусить подвешенное на нитке яблоко, кто больше всех съест блинчиков, кто победит по бегу вприсядку. И победителей, и проигравших одаривали теплыми пряниками и сидром. У фонтана полными корзинами распродавали разнообразные домашние кушанья, а Королева урожая сидела, улыбаясь, на своем желтом троне и осыпала цветами всех, кто проходил мимо.
Но в том году мы едва заметили приближение светлого праздника урожая, хотя прежде всегда ждали его с нетерпением, даже больше, чем Рождество, ведь подарки в те времена мы получали нечасто, а декабрь – не самое лучшее время для праздников. Зато октябрь, чудесный, мимолетный, полный спелых соков и золотисто-красных тонов, сменяющих зелень листвы, октябрь с его ранними хрусткими заморозками – это поистине волшебная пора, последняя возможность храбро противостоять наступающим холодам. В былые годы мы начинали готовиться к празднику урожая за несколько недель: запасали целые груды дров и сухой листвы, мастерили ожерелья из диких яблочек, собирали в мешки лесные орехи, приводили в порядок и гладили праздничную одежду, чистили башмаки, предвкушая танцы. Помимо основного празднества на центральной площади мы вполне могли бы устроить и еще одно, дополнительное – у себя на Наблюдательном посту, украсив Скалу сокровищ венками и бросая алые головки цветов в неторопливые бурые воды Луары; мы могли бы лакомиться подсушенными в духовке ломтиками груш и яблок, вплетать в волосы пучки желтых пшеничных колосьев или делать из них куколок на счастье и развешивать вокруг дома; могли бы придумывать в преддверии праздника разные необидные шутки, и животы у нас бурчали бы не только от голода, но и от предвкушения общего веселья.
Однако той осенью подобных приготовлений почти не было. Мрачное настроение, охватившее нас после вечера с танцами в «La Mauvaise R'eputation», не только не исчезло, но еще и усугубилось, когда стали появляться те письма и надписи на стенах, а по Ле-Лавёз поползли разнообразные слухи. Теперь за нашими спинами постоянно шептались, но стоило обернуться, и нас встречало вежливое молчание. Видимо, в деревне считали, что дыма без огня не бывает. И подозрения на наш счет все усиливались; а надписи вроде той – «Фашиская падстилка!» – что была нанесена красной краской на стене курятника и неоднократно закрашена, неизменно возникали снова, несмотря на все наши попытки смыть их или закрасить. Мать упорно отказывалась как признавать правоту этих слухов, так и опровергать их, и сплетни о том, что она ходит в «La R'ep», со страшными преувеличениями жадно передавались из уст в уста. Разумеется, всего этого было более чем достаточно, чтобы постоянно подпитывать однажды возникшие подозрения наших односельчан. В общем, в тот год праздник урожая семье Дартижан особой радости не сулил.
А другие, как обычно, жгли костры и вязали пшеничные снопы. Дети аккуратно собирали колоски на полях, стараясь сберечь каждое зернышко. Мы снимали в саду последние яблоки – из тех, которые не успели попортить осы, – и водружали в кладовке на подносы, каждое по отдельности, чтобы гниль не распространялась; а выкопанные овощи хранили в подвале в дощатых ларях, присыпав сверху сухой землей. К празднику мать все-таки испекла замечательные караваи и булочки, но в Ле-Лавёз спроса на ее выпечку практически не было, и тогда она преспокойно продала все в Анже. Я помню, как однажды мы нагрузили полную повозку и поехали на рынок. Ярко светило
10
Праздничный день выдался холодным и ясным, полным тускло-золотистого сияния, столь свойственного октябрю. Мать всю ночь не спала, скорее из упрямства, чем из любви к традиции: пекла пряники и темные гречишные блинчики и варила варенье из ежевики; потом она все это сложила в корзины и велела нам отнести к фонтану, на деревенскую ярмарку. Я вообще-то и не собиралась туда идти. Подоив козу и закончив обычные воскресные дела по дому, я быстренько собралась и ушла на реку. У меня там как раз была поставлена одна особенно хитроумная ловушка. Я связала вместе несколько клетей и крупных пустых жестянок, все это прикрепила к верше из мелкоячеистой сетки – такой обычно огораживают загон для кур – и сунула туда наживку из нарезанной кусочками рыбы; все это я поместила под самым берегом, и мне, естественно, не терпелось посмотреть, что из моей затеи получилось. Над Луарой витал запах скошенной травы и первых осенних костров. Этот запах, такой острый, такой издавна знакомый, напоминал о былых счастливых днях, и я вдруг почувствовала себя старой, такой же, как этот извечный запах, мне показалось, что я живу на свете очень-очень давно, так что я еле брела к реке через кукурузные поля.
У Стоячих камней меня, как всегда, поджидал Поль и совсем не удивился моему появлению. Он лишь коротко на меня взглянул и снова уставился на качавшийся в воде пробковый поплавок.
– А т-ты что же, на ярмарку н-не п-пойдешь? – спросил он чуть погодя.
Я покачала головой. Я только сейчас поняла, что вообще-то мы не виделись с ним с тех пор, как мать выгнала его из нашего дома, и меня вдруг охватило острое чувство вины. Как это я могла совершенно забыть о нем, своем старом друге? Может, именно поэтому я и уселась с ним рядом, но, конечно, не из желания поболтать. Разговаривать мне совсем не хотелось. Мне мучительно хотелось побыть одной.
– И я н-не п-пойду. – Поль в то утро был каким-то угрюмым, почти сердитым; брови, сдвинутые в хмурой сосредоточенности, делали его совсем взрослым, и это меня несколько встревожило. – Все местные идиоты т-там нап-пьются и в п-пляс п-пустятся. К-кому это надо?
– Только не мне. – У самых моих ног завораживающе крутилась коричневатая речная вода. – Я вообще-то собиралась сперва ловушки проверить, а потом попытать счастья у большой песчаной отмели, – сообщила я. – Кассис говорит, там иногда щуки попадаются.
– Никогда т-тебе не поймать ее! – бросил Поль, насмешливо на меня глядя.
– Почему это?
Он пожал плечами.
– П-просто не п-поймаешь, и все.
Некоторое время мы молча удили, сидя рядышком; солнце потихоньку пригревало нам спины; желто-красные и бурые листья один за другим слетали на шелковистую поверхность воды. Вдали за полями послышался мелодичный перезвон церковных колоколов, возвещавший окончание мессы. Минут через десять должна была начаться ярмарка.
– А остальные п-пойдут? – осведомился Поль, вытащив из-за левой щеки червяка, которого согревал во рту, и ловко насадив его на крючок.
– Мне все равно, – равнодушно обронила я.
Вновь наступила тишина; у Поля громко забурчало в животе, и я спросила:
– Есть хочешь?
– Нет.
И тут я услышала его – ясный и отчетливый звук на дороге, ведущей в Анже. Этот звук навсегда врезался в память, я просто не могла его не узнать. Сначала он был почти неразличим, но постепенно становился все громче, точно гудение разбуженной осы, точно шум крови в висках после бешеной пробежки через поля. Это был рев мотоцикла, того самого, единственного!