Пять четвертинок апельсина
Шрифт:
— Что ты там копаешься? — нетерпеливо взорвался Кассис. — Не можешь апельсин на четыре части разделить?
— Могу, — огрызнулась я. — Кожа жесткая.
— Д-дай-к-ка… — Поль потянулся ко мне, и на миг мне показалось, что он успел заметить тот пятый, совсем крошечный кусочек, прежде чем я упрятала его в рукав.
— Готово, — сказала я. — Порезала.
Кусочки получились разные. Я старалась как могла, но все равно одна четвертинка получилась заметно крупней других, а одна совсем маленькая. Я взяла ее. И отметила, что Поль самую крупную протянул Рен.
— Сказал ведь, я
Я молча вонзила зубы в свой апельсин. В конце концов Кассис прекратил ворчать и съел свою долю. Поль все поглядывал на меня как-то странно, но ни слова не сказал.
Мы побросали корки в реку. Мне удалось сохранить кусок корки за щекой, всю остальную я выбросила — все казалось, что Кассис за мной следит; но он немного утихомирился, и у меня отлегло от сердца. Интересно, заподозрил он что-нибудь? Я незаметно вынула изо рта корку и сунула в карман, радостно воссоединив ее с запрятанной туда пятой четвертинкой. Я все же надеялась, что этого окажется достаточно.
Я показала им, как отчистить руки и рот мятой и фенхелем, как прочищать землей под ногтями, чтоб не осталось желтизны от апельсиновой корки, и мы пошли через поля домой, где мать, в одиночестве мурлыча себе под нос, готовила в кухне ужин.
Замочить репчатый лук и лук-шалот в оливковом масле, добавив свежий розмарин, грибы и небольшой лук-порей. Добавить пригоршню сушеных помидоров, базилик и тимьян. Четыре анчоуса разрезать вдоль, положить в кастрюлю. Оставить на пять минут.
— Буаз, принеси-ка анчоусов из бочки. Четыре штуки крупных.
Я спустилась в погреб с миской и деревянными щипцами, чтобы солью не разъело кожу на ладонях. Я вынула рыбу, потом апельсинный мешочек в защитной банке. Положила туда новый кусочек апельсина, выдавив масло с соком, чтоб оживить, на старую кожуру, потом мелко порубила ножом остатки, ссылала в мешочек. Сразу резко запахло. Я снова уложила мешочек в банку, вытерла соль с крышки и опустила банку в карман передника, чтобы не выветривался ценный запах. Наскоро провела ладонями по соленой рыбе, чтобы мать не учуяла.
Добавить чашку белого вина и отварной рассыпчатый картофель. Добавить кулинарных обрезков — остатки бекона, мяса или рыбы — и столовую ложку растительного масла. Тушить на самом слабом огне десять минут, не мешая и не поднимая крышки.
Слышно было, как она напевает на кухне. Голос у нее был не слишком мелодичный, даже несколько скрипучий, он то взвивался, то стихал:
— Добавить сырого, незамоченного пшена… у-ум у-ум-м… и убавить огонь. Держать под крышкой… у-ум у-ум-м… десять минут, не помешивая… у-ум… пока не пустит сок. Слить в неглубокую посуду… у-ум у-ум у-ум-м… смазать маслом и запечь, чтоб хрустело.
Поглядывая, что происходит на кухне, я в последний раз поместила апельсинный мешочек под теплые трубы.
И стала ждать.
Некоторое время мне казалось, что не получилось. Мать по-прежнему возилась на кухне, прерывисто и бессвязно мурлыча себе что-то под нос. Помимо pave нас ждал еще и темный от обилия ягод пирог и в плошках зеленый салат с помидорами. Прямо-таки праздничный ужин, хотя
Нет таблеток.
Складка между глаз, складки вокруг рта, натянутая, вымученная улыбка. Когда я подавала ей анчоусы, она взглянула на меня с неожиданно ласковой улыбкой, которая, возможно, месяц назад и смягчила бы мое сердце.
— Буаз!
Мне представился Томас, сидящий на берегу реки. И то, как я увидала посреди реки что-то чудовищное, мелькнувшее роскошным маслянистым боком над поверхностью воды. Хочу, чтоб… хочу, чтоб… твердила я про себя, чтоб он сидел сегодня вечером в «La Mauvaise R'eputation» и чтоб его китель был небрежно перекинут через спинку стула. Внезапно я представила себе, что я сказочно красивая кинозвезда, что на мне шелковое со струящимся шлейфом платье и что все на меня смотрят. Хочу, чтоб, чтоб… Ах, если б у меня сейчас в руках была удочка…
Мать смотрела на меня с выражением странного, даже какого-то волнующего сострадания.
— Буаз? — повторила она. — Ты здорова? Уж не больна ли ты?
Я молча мотнула головой. Нежданно-негаданно, точно внезапным ударом кнута меня захлестнула ненависть к самой себе. Хочу, чтоб… хочу, чтоб… Я нарочито придала лицу сердитое выражение. Томас. Только ты. Всегда.
— Мне надо ловушки проглядеть, — мрачно буркнула я матери. — Скоро приду.
— Буаз! — услышала я за собой ее оклик, но не обернулась.
Я кинулась к реке, я дважды просмотрела свои ловушки, убеждая себя: вот сейчас, именно сейчас… ведь мне так надо, чтоб мое желание исполнилось…
Везде пусто. В приступе внезапной жгучей ярости я пошвыряла застрявшую мелочь — уклеек, пескарей, камбалу, маленьких угрей — обратно в реку.
— Где ты прячешься? — прокричала я безмолвной реке. — Где ты, трусливая, старая карга?
У моих ног текла в сумраке неподвижная Луара, темная, насмешливая. Хочу, чтоб… хочу… Подобрав камень, я зашвырнула его вдаль со всей силы так, что заныло плечо.
— Где ты? Где ты прячешься? А ну покажись! Давай сразимся! ДАВАЙ!
Ни всплеска. Ничего, только темный извив реки да проступающие из воды песчаные отмели в сгущавшихся сумерках. В горле саднило и свербило.
Слезы осиными жалами жгли уголки глаз.
— Я знаю, ты слышишь, — сказала я тихо. — Я знаю, ты там.
Река будто соглашалась со мной. Шелковистый шепот прилива отозвался у моих ног.
— Я знаю, ты там, — снова повторила я почему-то ласково, вкрадчиво.