Пять из пяти
Шрифт:
Неожиданно я услышал гудок. Он прозвучал очень громко (машина стояла где-то очень близко, совсем рядом и только не пропавший с рассветом туман скрывал её сплошной завесой). Я вздрогнул и отдёрнул руку.
"Иду" прошептал я.
Я услышал голоса.
Кто-то спросил:
— …И мы успеем?
— Дело дрянь, — ответил ему невидимый мне собеседник (оба голоса были, как показалось мне, хриплыми и какими-то… усталыми, немного раздражёнными).
— Несколько дней, может — неделя. Сезон, в общем…
— Сезон — это хорошо…
Я пошёл. На эти голоса.
Ночь была долгой.
Снов было несколько. Только с прудом и летним вечером — ни
Толстяк сидел за ресторанным столиком и уплетал греческий салат. Ел быстро, торопливо, глотал, почти не прожёвывая. Салатный лист, пропитанный оливкоывм маслом, упал ему на колени. Толстяк быстро подхватил его и, скомкав, засунул в рот.
— Не бойся, не отнимут, — сказал я ему.
Он глянул на меня — и зажмурился, отпрянул назад. Закашлял, захрипел, выплёвывая мягкие комья.
У него вдруг горлом пошла кровь.
— Тоже мне — прокурор!
Я засунул руки в карманы и, насвистывая, пошёл прочь.
В другой сон.
В т ом сне было хуже. Я бродил между каких-то сараев, гаражей, собранных в беспорядке зловонных мусорных контейнеров.
Где-то рядом мяукала кошка — противно, надоедливо, надсадно.
Я шёл и шёл, уходя всё дальше в темноту, а она всё время была рядом.
И мяукала… будто просила чего-то.
— Да зактнись же ты, тварь!
Я поднял с земли осколок кирпича.
И начался ещё один сон.
Но его я уже не запомнил… Он был какой-то совсем уж несвязный. Кажется, кто-то подбегал ко мне, тряс, пытался ударить по щеке.
Чепуха…
Я проспал завтрак.
Был день выступления Вероники.
Я открыл глаза и сразу же решил, что уже очень поздно. Потому что выспался.
Прежде будили нас довольно рано (для меня — так очень рано) и пробуждение было тяжёлым.
В тот день меня не разбудил никто.
Голова не болела, была ясной и чистой. Томление позднего утра.
Наскоро умывшись и одевшись, стал ходить я по клетке, ожидаю завтрака. Сам себе напоминал я заброшенного, забытого в зоопарке зверя. Голодного.
Время от времени доставал я часы Карлика.
Сначала было около одиннадцати часов утра (кажется, без десяти одиннадцать).
"Чёрт знает что!" подумал я. "Совсем про нас забыли…"
Через некоторое время я ещё раз посмотрел на часы.
Почти двенадцать.
"Полдень!"
Живот урчал. Беспокойство охватывало меня.
"А, может, не нас, а только меня забыли? Может, выступление Вероники настолько сложное, такая масштабная требуется подготовка, что за хлопотами и делами… Да нет, чепуха! К подготовке выступления могли бы привлечь ассистентов, клоунов, акробатов, рабочих сцены, в крайнем случае — пару охранников. Пару, но не всех! И уж точно не стали бы отвлекать от работы поваров и раздатчиков… Что-то не так!"
Ещё через десять минут голод усилился до крайности (кормить стали куда вкусней прежнего и разнообразней, но на ужин порции отмеряли всё так же скудно… боялись, видимо, того, что объедание на сон грядущий может привести к ненужному ночному возбуждению и дурным полночным фантазиям… да у меня и так, при маленьких порциях, бред истекал из мозга еженощно, непрестанно). Появилась слабость, руки сделались ватными и пальцы едва шевелились.
"И сколько можно ждать? Нас и в самом деле бросили, забыли… Но это же невозможно! Невозможно! Пять из пяти… Да, пять из пяти — и никаких исключений! Могут забыть кого угодно: скульптора, распорядителя, администратора, да хоть самого директора. Но актёра забыть… Даже двух актёров… Нет, это немыслимо! Сезон же не закрыт, в
И тут догадка, страшная, невыносимо ясная догадка пришла ко мне.
"Нет…"
Я испугался. Испугался того, что понял, осознал. Почувствовал, ощутил. Догадался!
"Клуб?.. Да нет, так не бывает!"
От слабости ли, от напряжения, от тревоги ли, от нахлынувшей ли обиды на несправедливую до крайности, до невыносимой крайности судьбу — захотелось плакать. Плакать.
Реветь в голос северной белухой!
"Так нечестно!"
Нет, невозможно это себе представить! Клуб, который жил, дышал, кровоточил, творил годы, десятилетия… кто знает, может, и века — вдруг пропал? Исчез? Вот так пропал, растворился в воздухе вместе со всей своей историей, сценариями, представлениями, славой, могильными плитами, отнятыми жизнями, капканом схвачеными душами, клоунами и скульпторами, директором и распорядителем? И оставил лишь стены, пустоту внутри этих стен, и нас — двух не сыгравших свои роли актёров? Нет, не хочу! Не хочу, чтобы было так, так всё произошло, так всё закончилось. Я ведь я пришёл, пришёл сюда — чтобы выступить, выйти на сцену, чтобы получить сови сорок минут, свой зал, свои аплодисменты, я готовился к этому, ждал этого, хотел именно этого и ничего другого… И где? Где это всё? За что мне это? Почему клуб покинул меня?
Я подошёл к решётке. Смотрел на стены полутёмного коридора и прислушивался к звукам… Которых не было!
Я хотел бы их услышать, хотел бы прислушаться к ним, хотел уловить хоть какое-то колебание воздуха, хоть что-то, пусть отдалённо напоминающее звук шагов, дыхания, речи… Жизни, движения… Ничего!
"Но Вероника, наверное, здесь" отчего-то решил я.
И толкнул дверь. Она, конечно же, была не заперта. И открылась — легко, спокойно, с прежним, привычным уже скрипом.
"Хоть что-то осталось от вчерашнего дня…"
Я вышел в коридор, повернул направо, прошёл немного вперёд и повернул за угол — к камере Вероники.
Я подошёл к двери, заглянул (почему-то осторожно) в клетку — и отпрянул в испуге и разочаровании.
Камера была пуста!
"Вот это…"
На полу валялись в беспорядке выжатые тюбики от крема, разноцветные колпачки от губной помады, смытые обрывки бумаги. Постель Вероники (не койка, конечно… то есть, вообще-то, койка, но может ли женщина, пусть и глупая вероника, спать на койке?…постель) была измята, простыня сорвана и брошена на пол. А на середине матраса, от центра к краям, расползлось какое тёмное (как будто даже кровавое) пятно…
— Вот это да! — прошептал я. — Что же это случилось? Что же стряслось-то тут? Куда подевались все? И почему…
"Почему, чёрт возьми, я ничего не услышал?! Ведь я же был здесь, спал здесь, лежал вот тут, неподалёку! Почему не проснулся, почему ничего не услышал? И какая такая сила унесла всех из клуба, меня при этом не разбудив?"
— Это нечестно! Нечестно так поступать!
В ярости ударил по вздрогнувшей решётке и услышал:
— Ой!
— Вероника!
Вот бы не подумал, что смогу когда-нибудь так обрадоваться этой странной женщине с нелепой причёской и руками в загрубелых полосках шрамов. Никогда бы… Но теперь — она была единственная (кроме меня, конечно), кто остался в клубе.