Пять минут до любви

Лобусова Ирина

Не мужчины. Я увидела перед собой мужчину в тот незабываемый вечер. Я видела перед собой сильного человека, которому не были свойственны искристые переливания детских соплей. Передо мной был сильный человек. Мужчина. Мне так казалось. А, раз так показалось мне один раз, я уже не могла смотреть на окружавших меня детей. Но мне приходилось смотреть — и по — неволе я принялась сравнивать. Я заставляла себя смотреть, чтобы искать малейшие оттенки, притягивающие смутные сомнения, ясные и явные черты о том, что он — лучше. Лучше. Я была так зациклена, что даже на улице видела его черты в каждом встречном лице, и оттого мне казалось, что он постоянно идет мне навстречу. Так же стала хронически прогрессировать невротическая

«болезнь», заключавшаяся в том, что я не могла пройти по улице, не оставив без внимания любую темную иномарку, не взглянув на ее номер. Мимо меня незамеченной не могла проскользнуть ни одна темная машина иностранного производства. Особенно доставалось от меня мерседесам. Когда я видела впереди темный мерседес, я бежала за ним следом только для того, чтобы взглянуть на номер. Иногда это выглядело очень смешно — для меня самой. А иногда кто-то ловил меня на этой пагубной страсти, и мне спешно приходилось выдумывать какие-то правдоподобные объяснения. Сказать правду было нелепо и смешно.

Он позвонил мне ровно через две недели — в среду. Это была третья среда, и третья встреча с ним. Раздался телефонный звонок, и на втором сигнале я сняла трубку.

— Привет. Я должен кое-что тебе сказать.

Все внутри болезненно замерло.

— Что?

— Ты только не волнуйся…. Меня, наверное, посадят.

— Куда?

— В тюрьму.

Моя рука замерла, заледенела, словно из нее навсегда ушла кровь. Прошло время, и я поняла простую истину. В нашей стране большие деньги всегда заканчиваются одним из двух: могилой либо тюрьмой. Позже оказалось, что я возникла в критический период его жизни. Период, когда он потерял практически все. Его действительно могли посадить, и было за что: он не платил налоги, проворачивал темные операции и хищения. Каждый день его вызывали либо к следователю, либо в налоговую полицию, либо в прокуратуру. Каждый допрос я пережила с ним.

Его не посадили. Дело закончилось. Но я пережила с ним два реальных кошмара. Первый: его могут посадить. Второй: его могут убить. Я содрогалась каждый раз, когда слышала про убийство какого-то бизнесмена в нашем городе. Я реально переживала все это вместе с ним. В наших отношениях был период (в то, самое тяжелое время) когда мы не виделись с ним месяцами только потому, что он боялся подставить меня под удар вместе с собой. Он боялся, что вместе с ним меня могут убить случайно. Потому, что когда убивают бизнесменов, рядом с ними часто находятся их жены или подруги. Несчастных женщин убивают тоже. Но мне было все равно. Я не боялась смерти. Я боялась только его потерять — для меня это было страшнее, чем смерть. Может, потому, что я реально не представляла себе всей угрозы и опасности, ничего не зная об его темных делах. Он никогда не посвящал меня в свои дела, а я не спрашивала, зная, что в незнании жить проще. Скорей всего, на его совести было не одно преступление. Но мне было на это плевать. Мне было плевать даже на то, что меня могут убить вместе с ним! Он был лучшим! А от лучших не отступаются, их не судят.

Забегу немного вперед, сказав, что неприятности его прошли — не дойдя до тюрьмы. Он лишился заграничной недвижимости и очень значительных сумм. Все это отразилось на его характере еще хуже. Для него было легче удавится, чем расстаться с лишней копейкой. После этого характер его стал еще более невыносимым. Он оплакивал потерю денег так, как оплакивают безвременно ушедшего близкого человека. Это показалось бы мне смешным, если б не было таким страшным. Но это произошло намного позже.

Тогда, во время телефонного звонка (перед нашей третьей встречей) я еще не знала, что всё это пройдет.

— Понимаешь, меня могут посадить в тюрьму…

Я как стояла, так и села, с присохшей к руке телефонной трубкой. Потом выдохнула:

— Нет…

— Ничего страшного… успокойся…

Все будет в порядке. Я выкручусь.

— Это серьезно?

— Очень.

— Сколько грозит?

— Семь или восемь лет.

— С конфискацией?

— Полной.

— И всю собственность?

— Всю собственность. Сейчас принято бороться с частными предприятиями — с теми, кто обеспечивает людей работой и зарплатой. По их мозгам, лучше, чтобы все не работали, чтобы люди не получали зарплату годами, но зато ничего не отдавать в частную собственность. Вообщем, я идиот.

— Почему?

— Потому, что вкладывал деньги в бизнес! Надо было давно свалить из этой страны! Мне все говорили: какого хрена ты это делаешь?! Вкладываешь деньги?! Нужно бежать! А я никого не послушал, и вот теперь…

— Значит, надо отдать всё, чтобы не сесть в тюрьму.

— Ну да, тебе легко говорить! Чем больше им даешь, тем больше они хотят. Особенно, когда узнают, что у тебя есть еще… разденут до нитки. Вообщем, ладно. Все эти разговоры только портят настроение. Ну их всех к черту! Я очень хочу тебя видеть! Одевайся, к девяти я подъеду.

Я очень сомневалась в том, что он был невинной белой овечкой, которую обижают несправедливо. Я прекрасно понимала, что на его совести немало темных грехов. Но говорить на эту тему не имело никакого смысла. Да я и не хотела продолжать этот разговор. Я верила, что все обстоит не так страшно, как он рисует — скорей всего, он просто давил на мою жалость. Мне было достаточно того, что очень скоро он приедет за мной. В этот раз я выбирала наряд еще более тщательно, чем в первый. Я остановилась на желтом платье, которое очень мне шло.

А потом я сидела в его машине, вдыхая знакомый запах его одеколона, и мы тряслись на ухабах, подъезжая к его дому. В этот вечер он безапелляционно заявил, что везет меня к себе домой. Потом он несколько смягчил резкость своего тона. Мол, он очень устал, а ему просто нужно с кем-то поговорить, кто его понимает, а ему так хорошо говорить со мной. А если я не хочу более близкого общения сегодня, то и не надо, просто посидим, поговорим по — дружески, ему нужно излить душу, ведь так плохо, когда не с кем даже поговорить. А всё, что ждет его в квартире-только одиночество. Нет ничего страшнее, когда только одиночество встречает с работы по вечерам. Я расчувствовалась. Как только он это увидел, то сразу перешел на резкость: если это меня не устраивает, в смысле, поездка к нему домой, то он махнет рукой, высадит на полдороге, и все наши отношения будут считаться полностью законченными. Я сказала, что с удовольствием поеду к нему. Он немного успокоился. Даже голос его изменился, стал мягче. Он не выносил, когда ему противоречили, и не терпел, когда кто-то отказывался делать так, как он говорил.

Я решилась на полдороге. В тот момент, когда наступила редкая минута молчания. Обычно он все время болтал за рулем, не глядя на дорогу. Два раза мы из — за этого чуть не попали в серьезную аварию. Почему? Потому, что на оживленной трассе, на скорости сто километров в час, среди потока летящих на такой же большой скорости машин он вздумал… Отпустить руль и меня поцеловать. Тогда мы чуть не убились. Но наступила «минута молчания» и я решилась. Я сказала:

— Может, мы хотя бы познакомимся? Если ты, конечно, не против?

— Что ты имеешь в виду? — в его голосе прозвучал металл. Он не любил удивлений.

— Я ничего о тебе не знаю.

— Меня зовут Леонид! Что еще тебе надо знать?

— Твое отчество!

— Леонид Валерьевич.

— А как твоя фамилия?

Ответ, последовавший за этим невинным вопросом, меня поразил. Он резко крутанул руль и шины с искрами заскрипели по гудрону шоссе. Потом насупился, сжал зубы и произнес так, как будто я страшно действовала ему на нервы:

— А какое тебе дело? Свою фамилию кому попало я не говорю!