Пять плюс три
Шрифт:
— Это что же за «игаизм»? — расстроенно спрашивала бабушка. — Это ты так слово «эгоизм» написал? Ты, значит, эгоист?
— Говорят…
— А Стеша, с которой ты подружился, хорошая девочка?
— Да.
— А Соня чем плохая? Я её видела. Вежливая, аккуратненькая такая.
Матвей молчал, помрачнев.
— Ты написал: «Окуньки стали исправляться». Рыбки, что ли, у вас в аквариуме заплошали, а после исправились?
Матвей так захохотал, что Минус единица, спавший у порога, с
— Рыбки! Ха-ха! Скажешь ты, бабушка! Мальчишки в нашем классе, а не рыбки. Они, подумай, уши себе затыкали. На уроках! А теперь уже не затыкают. Уже хорошо исправляются. Близнецы они.
— Постой-постой! — сказала бабушка. — Так это те близнята, про которых мне ваш садовник как-то рассказывал? Душевный старик. С ним потолковать, ну, прямо одно удовольствие.
— Дядя Микола это. Окуньки к нему в гости ходят.
— Вот-вот. Ну, Матюша, этим ребятам не позавидуешь.
— Я им и не собираюсь завидовать, — удивился Матвей. — А почему ты так говоришь?
Бабушка вздохнула.
— Ты-то вот приходишь домой, я тут с тобой нянчусь…
— Слишком, — заметил Матвей.
Будто не слыша, бабушка продолжала:
— В полном ты у нас тут спокойствии, в уюте. Отдыхай, набирайся сил. А те-то близнята… Какая у них дома картина? Отец пьяный, мать ругается. Бьют мальчишек почём зря, дёргают… Да что говорить!
Лицо у Матвея вытянулось, он обеспокоенно заморгал. Вместе с другими ребятами он не раз смеялся в классе над Окуньками, когда они без конца получали замечания, а главное, затыкали уши. И ни разу не подумал об Окуньках, как они вообще-то живут. А им вон как плохо приходится!
Матвей и представить себе не мог, чтобы кто-то из взрослых его побил. Папа или бабушка — нелепо, дико! Учительница или Любовь Андреевна — смешно, такого не бывает. Мама, милая мама… на секунду он как бы почувствовал на своей голове и плечах нежные тёплые руки матери — у него защипало глаза.
Бабушка будто подслушала мысли внука.
— Эх, Матюша! — сказала она негромко. — Тебя-то никто ведь и пальцем никогда не трогал. Не знаешь ты, как подчас живут другие ребята…
— А ты хитрая, бабушка, — подумав, сказал Матвей. — Приезжаешь в субботу пораньше, сидишь там в саду на скамеечке, ждёшь меня и со всеми разговариваешь, всё-всё узнаешь…
— Невелика хитрость с людьми потолковать, — ответила бабушка.
Над каждым письмом Матвея к отцу она вела какие-нибудь разговоры.
— Значит, всё-таки били тебя какие-то мальчишки? — перепугалась бабушка, прочитав одно из писем. — Да ещё большие!
— Ну и что? — пожал плечами Матвей. — И очень хорошо, что били.
— Уж чего лучше! А за что тебя били?
— За что, я не знаю. А Костя же дал им, как полагается. Вот это хорошо!
— Ошибки бы исправить в твоих письмишках, — вздыхала бабушка, — да ладно уж, всё равно уж… Скорей бы Степан Матвеевич вернулся!
Звёзды
Среди
В спальне было тихо и темно. Посапывали во сне мальчики. Полежав немного, Матвей вылез из постели, прошлёпал босиком к окну и высунулся.
Сразу запахло розами. Поздние декабрьские розы цвели под самым окном. Сад дышал теплом. Декабрь был на редкость сухой и не только тёплый, а даже жаркий. За день земля набралась горячего солнца и ночью отдавала это тепло воздуху.
Кипарис под окном стоял важный и таинственный. Казалось, он знает что-то особенное, чего никто другой не знает. Чёрная густая хвоя его была совсем мохнатая и как будто чуть-чуть шевелилась. Не превращался ли по ночам кипарис в небывалой высоты зверя, покрытого чёрной шерстью, вроде доисторического жирафа? Может быть, когда все спят и никто на него не смотрит, он спускается к морю, прыгая на одной толстенной ноге, и купается там при лунном свете? Сейчас луны не было. Но меж ветвями кипариса сияли звёзды.
Подумав, Матвей оделся, всунул босые ноги в сандалии и взобрался на подоконник. Повернулся спиной к саду, спустил ноги, мягко спрыгнул на взрыхлённую землю. Невысокий здесь первый этаж. Днём, когда не видят воспитательницы, мальчики частенько лазают в спальни через окно.
Матвей обогнул кипарис, косясь на него с некоторой опаской, по дорожке вышел на открытую площадку перед интернатом.
Всё кругом было другое, чем днём. Неужели здесь носятся ребята и вон на тот грецкий орех влезает Лихов, пугая Любовь Андреевну? Задрав голову, Матвей посмотрел на верхушку ореха и тут же забыл обо всём.
Над ним сияющими гроздьями висели звёзды. Крупные, яркие, они сверкали, мерцали, как-то переливались. Сколько их? Миллионы? Вот бы сосчитать! Получится, наверно, такое громаднейшее число, что… может, такого числа ещё и не выдумали люди. Все звёзды не сосчитать. Разве только какая-нибудь особенная электронная машина из тех, о которых ему рассказывал папа, их сосчитает.
Матвей не электронная машина, и все звёзды ему никак не сосчитать. Но почему бы не попробовать сосчитать хотя бы частичку?
Матвейка принялся считать звёзды, но сбился на первом же десятке. Они так сверкают, затмевая друг друга, что сразу перестаёшь понимать, какие уже считал, а какие — нет. Так ничего не получится. Надо выбрать какой-нибудь кусочек неба, отгородить его от остального сверканья и только на этом кусочке считать.
Неплотно сжатые кулаки Матвей приставил один над другим, к левому глазу, а правый глаз зажмурил. Получилось вроде подзорной трубы. Теперь он видел небо только в небольшом кружке. В этом кружке звёзды стали ещё крупнее и ярче — настоящие фонари.