Пять поэм

Низами Гянджеви

Искендер прибывает в кыпчакскую степь

Дай мне, кравчий, напитка того благодать, Без которого в мире нельзя пребывать. В нем сияние сердца дневного светила. В нем и влаги прохлада, и пламени сила.

* * *

Есть две бабочки [422] в мире волшебном: одна Лучезарно бела, а другая черна. Их нельзя уловить в их поспешном круженье: Не хотят они быть у людей в услуженье. Но коль внес ты свой светоч в укромный мой дом, Уловлю уловляемых долгим трудом.

422

Есть две бабочки… — то есть ночь и день. Низами призывает освободиться от круговращения времени.

* * *

Разостлавший ковер [423] многоцветного сада, Свет зажег от светила, и льется услада. Тот, кого породил славный царь Филикус, Услыхав от абхазца, как пламенен рус, Размышлял о сраженьях, вперив свои очи В многозвездную мглу опустившейся ночи. Все обдумывал он своих действий пути, Чтоб исполнить обет и к победе прийти. И когда рдяный конь отбежал от Шебдиза И сверкнул, и ночная растаяла риза,— Царь оставил Джейхун, свой покой отстраня, Чтобы в степи Хорезма направить коня. За спиной его — море: несчетные брони. А пустыни пути — у него на ладони. Степь Хорезма пройдя, он Джейхун перешел, И пред ним вавилонский раскинулся дол. Царь на русов спешил и в своих переходах Ни на суше покоя не знал, ни на водах. Не смыкал он очей, и, огнем обуян, Пересек он широкие степи славян. Там кыпчакских племен он увидел немало, [424] Там лицо милых жен серебром заблистало. Были пламенны жены и были нежны, Были образом солнца, подобьем луны. Узкоглазые куколки сладостным ликом И для ангелов были б соблазном великим. Что мужья им и братья! Вся прелесть их лиц Без покрова — доступность открытых страниц. И безбрачное войско душой изнывало, Видя нежных, не знавших, что есть покрывало. И вскипел в юных душах мучительный жар, И объял всех бойцов нетерпенья пожар, Все ж пред шахом, что не был на прелести падким, Не бросались они к этим куколкам сладким, Царь, узрев, что кыпчачки не чтут покрывал, Счел обычай такой не достойным похвал: [425] «Серебро этих лиц, — он подумал однажды, — Что родник, а войска изнывают от жажды». Все понятно царю: жены — влаги свежей, И обычная жажда в душе у мужей. Целый день посвятил он заботе об этом: Всех кыпчакских вельмож он призвал, и, с приветом Выйдя к ним, оказал им хороший прием, И, возвыся их всех в снисхожденье своем, Тайно молвил старейшинам: «Женам пристало, Чтобы в тайне держало их лик покрывало, Та жена, что чужому являет себя, Чести мужа не чтит, свою честь погубя, Будь из камня она, из железа, но все же Это — женщина. Будьте, старейшины, строже!» Но, услышав царя, эти стражи степей,— Тех степей, где порою не сыщешь путей, Отклонили его повеленье, считая, Что пристоен обычай их вольного края. «Мы, — сказали они, — внемля воле судьбы,— У тебя в услуженье. Мы только рабы, Но лицо прикрывать не показано женам Ни обычаем нашим, ни нашим законом. Пусть у вас есть покров для сокрытия лиц, Мы глаза прикрываем покровом ресниц. Коль взирать на лицо ты считаешь позором, Обвинение шли не ланитам, а взорам. Но прости — нам язык незатейливый дан,— Для чего ты глядишь на лицо и на стан? Есть у наших невест неплохая защита: Почивальня чужая для скромниц закрыта. Не терзай наших женщин напрасной чадрой. Ты глаза свои лучше пред ними закрой: Прикрывающий очи стыда покрывалом, Не прельстится и солнца сверканием алым. Все мы чтим Повелителя, никнем пред ним, За него мы и души свои отдадим. Верим в суд Повелителя строгий и правый, Но хранить мы хотим наши старые нравы». Искендер замолчал, их услышав ответ. «Бесполезно, — решил он, — давать им совет». Попросил мудреца всем дававший помогу, Чтоб ему он помог, чтоб навел на дорогу: Те, чьи косы как цепи, чей сладостен лик, Соблазняют, и яд их соблазна велик. Гибнет взор, созерцающий эту усладу, Как ночной мотылек, увидавший лампаду. Что нам сделать, чтоб стали стыдливей они, Чтобы скрыли свой лик? Дай совет. Осени». И познавший людей молвил шаху: «Внимаю Мудрой речи твоей, твой приказ принимаю. Здесь, в одной из равнин, талисман я создам. Сказ о нем пронесется по всем городам. Сотни жен, проходящих равниною тою, От него отойдут, прикрываясь фатою. Только надо, чтоб шах побыл в той стороне И велел предоставить все нужное мне». Или силой,

иль с помощью золота, вскоре Все добыл государь, и на вольном просторе Муж, в пределах искусства достигший всего, Стал трудиться, являя свое мастерство. Изваял, всех привлекши к безлюдному месту, Из прекрасного черного камня невесту. Он чадрой беломраморной скрыл ее лик. Словно свежий жасмин над агатом возник. И все жены, узрев, что всех жен она строже, Устыдясь, прикрывали лицо свое тоже И, накинув покровы на сумрак волос, Укрывали с лицом и сплетения кос. Так имевший от счастья немало подачек Укрываться заставил прекрасных кыпчачек. Царь сказал мудрецу — так он был поражен: «Изменил ты весь навык столь каменных жен. Ничего не добился я царским приказом, А твой камень в рассудок приводит их разом».: Был ответ: «Государь! Мудрых небо хранит. Сердце женщин кыпчакских — суровый гранит. Пусть их грудь — серебро, а ланиты — что пламень, Их привлек мой кумир, потому что он камень.. Видят жены, что идол суров, недвижим, И смягчаются в трепете сердцем своим: Если каменный идол боится позора И ланиты прикрыл от нескромного взора, Как же им не укрыться от чуждых очей, Чтобы взор на пути не смущал их ничей! Есть и тайна, которою действует идол, Но ее, государь, и тебе я б не выдал!» Изваяньем таинственным, в годах былых, Был опущен покров на красавиц степных. И теперь в тех степях, за их сизым туманом, С неповерженным встретишься ты талисманом. [426] Вкруг него твой увидит дивящийся взор Древки стрел, словно травы у сонных озер. Но хоть стрелам, разящим орлов, нет и счета,— Здесь увидишь орлов, шум услышишь их взлета. И приходят кыпчаков сюда племена, И пред идолом гнется кыпчаков спина. Пеший путник придет или явится конный,— Покоряет любого кумир их исконный. Всадник медлит пред ним, и, коня придержав, Он стрелу, наклоняясь, вонзает меж трав. Знает каждый пастух, прогоняющий стадо, Что оставить овцу перед идолом надо. И на эту овцу из блистающей мглы Раскаленных небес ниспадают орлы. И, когтей устрашаясь булатных орлиных, Ищут многие путь лишь в окрестных долинах. Посмотри ж, как, творя из гранитной скалы, Я запутал узлы и распутал узлы.

423

Разостлавший ковер… — то есть рассказчик, сам Низами.

424

Пересек он широкие степи славян.// Там кыпчакских племен он увидел немало — Кыпчаки— тюркское племя, которое наши предки называли «половцами». В XI веке равнины к северу от Кавказского хребта носили название «Кыпчакская степь». Следует отметить, что здесь Низами, очевидно, умышленно переносит действие в родные ему места. Это такого же типа сознательный поэтический анахронизм, как изображения воинов у распятия Христа в костюмах XV–XVI веков на итальянских картинах эпохи Возрождения. Так Низами приближает Искендера к себе, своему окружению. Следует отметить, что первая жена Низами была кыпчачка, и подарил ее поэту правитель Дербента, а разграбление Берда'а русами за сто лет до рождения Низами было ему, конечно, хорошо известно по местным преданиям, о походе же русов на Закавказье в 1170 году он не мог не знать.

425

Счел обычай такой не достойным похвал… — Ср. прим. к стр. 596 — о введении Искендером чадры в Иране. Низами, очевидно, слыхал от своей первой жены, кыпчачки Аппак, что тюрчанки-кочевницы не носят чадры. В кочевой быт этот обычай в действительности так почти и не вошел, несмотря на противоположные утверждения Низами.

426

…теперь в тех степях… встретишься ты талисманом. — Возможно, Низами что-то знал о «скифских каменных бабах» прикаспийских степей или же о «золотой богине» тюркских племен и на этой основе создал свою поэтическую легенду.

Прибытие Искендера в область русов

Предводитель русов Кинтал, узнав о том, что войско Искендера подступило к пределам его земли, собирает девятисоттысячное войско и воодушевляет его речами о богатстве войска румийцев, которое достанется русам, и об изнеженности румийцев. Искендер в это время проводит военный совет, вспоминает свои победы и подбадривает войско.

Искендер вступает в борьбу с племенами русов

Обращенную в киноварь быструю ртуть Дай мне, кравчий; я с нею смогу заглянуть В драгоценный чертог, чтоб, сплетаясь в узоры, Эта киноварь шахские тешила взоры.

* * *

Так веди же, дихкан, все познав до основ, Свою нить драгоценных, отточенных слов О лазурном коне, от Китая до Руса Встарь домчавшего сына царя Филикуса, И о том, как судьба вновь играла царем И как мир его тешил в круженье своем.

* * *

Продавец жемчугов [427] , к нам явившийся с ними, Снова полнит наш слух жемчугами своими: Рум, узнавший, что рус мощен, зорок, непрост, Мир увидел павлином, свернувшим свой хвост. Нет, царю не спалось в тьме безвестного края! Все на звезды взирал он, судьбу вопрошая. Мрак свернул свой ковер; его время прошло: Меч и чаша над ним засверкали светло. От меча, по лазури сверкнувшего ало, Головою отрубленной солнце упало. И когда черный мрак отошел от очей, С двух сторон засверкали два взгорья мечей, Это шли не войска — два раскинулось моря. Войско каждое шло, мощью с недругом споря. Шли на бой — страшный бой тех далеких времен, И клубились над ними шелка их знамен. Стала ширь меж войсками, готовыми к бою, В два майдана; гора замерла пред горою. И широкою, грозной, железной горой По приказу царя войск раскинулся строй. Из мечей и кольчуг, неприступна, могуча, До небес пламенеющих вскинулась туча. Занял место свое каждый конный отряд, Укреплений могучих возвысился ряд. Был на левом крыле, сильный, в гневе немалом, Весь иранский отряд с разъяренным Дувалом. Кадар-хан и фагфурцы, глядящие зло, Под знамена на правое встали крыло. И с крылатыми стрелами встали гулямы,— Те, чьи стрелы уверенны, метки, упрямы. Впереди — белый слон весь в булате, за ним Сотни смелых, которыми Властный храним. Царь сидел на слоне, препоясанный к бою. Он победу свою словно зрел пред собою. Краснолицые русы сверкали. Они Так сверкали, как магов сверкают огни, Справа были хозары, буртасов же слева Ясно слышались возгласы, полные гнева, Были с крыльев исуйцы; предвестьем беды Замыкали все войско аланов ряды. Посреди встали русы; сурова их дума: Им, как видно, не любо владычество Рума! С двух враждебных сторон копий вскинулся лес, Будто остов земли поднялся до небес. Зыкал колокол русов, — казалось, в том звуке Стон индийца больного, терпящего муки. Гром литавр разорвал небосвод и прошел В глубь земли, и потряс ужаснувшийся дол. Все затмило неистовство тюркского ная, Мышцам тюрков железную силу давая. Ржанье быстрых коней, в беге роющих прах, Даже Рыбу подземную бросило в страх. Увидав, как играют бойцы булавою, Бык небесный [428] вопил над бойцов головою. Засверкали мечи, словно просо меча, И кровавое просо летело с меча. Как двукрылые птицы, сверкая над лугом, Были стрелы трехкрылые страшны кольчугам. Горы палиц росли, и над прахом возник В прах вонзившихся копий железный тростник. Ярко-красным ручьем, в завершенье полетов, Омывали врагов наконечники дротов. Заревели литавры, как ярые львы; Их тревога врывалась в предел синевы. Растекались ручьи, забурлившие ало. Сотни новых лесов острых стрел возникало,— Стрел, родящих пунцовые розы, и лал На шипах каждой розы с угрозой пылал. Все мечи свои шеи вздымали, как змеи, Чтобы вражьи рассечь беспрепятственно шеи. И раскрылись все поры качнувшихся гор, И всем телом дрожал весь окрестный простор. И от выкриков русов, от криков погони, Заартачившись, дыбились румские кони. Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус? И Платон перед ним не Платон [429] — Филатус. Но румийцы вздымали кичливое знамя И мечами индийскими сеяли пламя. Горло воздуха сжалось. Пред чудом стою: Целый мир задыхался в ужасном бою. Где бегущий от боя поставил бы ноги? Даже стрелам свободной не стало дороги. С края русов на бой, — знать, пришел его час,— В лисьей шапке помчался могучий буртас. Всем казалось: гора поскакала на вихре. Чародейство! Гора восседала на вихре! Вызывал он бойцов, горячил скакуна, Похвалялся: «Буртасам защита дана: В недубленых спокойно им дышится шкурах. Я буртасовством славен, и мыслей понурых Нет во мне. В моих помыслах буря и гром. Я — дракон. Я в сраженья отвагой влеком. С леопардами бился я в скалах нагорных, Крокодилов у рек рвал я в схватках упорных. Словно лев, я бросаю врагов своих ниц, Не привык я к уловкам лукавых лисиц. Длань могуча моя и на схватку готова, Вырвать бок я могу у онагра живого. Только свежая кровь мне годна для питья, Недубленая кожа — одежда моя. Справлюсь этим копьем я с кольчугой любою. Молвил правду. Вот бой! Приступайте же к бою! И китайцы и румцы спешите ко мне: Больше воска в свече — больше силы в огне. «Ты того покарай, — обращался я к богу,— Кто бы вздумал в бою мне прийти на помогу!» Грозный вызов услышав, бронею горя, Копьеносец помчался от войска царя, Но хоть, может быть, не было яростней схваток,— Поединок двух смелых был молнийно краток; Размахнулся мечом разъяренный буртас,— И румиец с копьем своей жизни не спас. Новый царский боец познакомился с прахом, Ибо счастье владело буртаса размахом. И сноситель голов, сам царевич Хинди, У которого ярость вскипела в груди, Вскинул меч свой индийский и, блещущий шелком, Вмиг сцепился, как лев, с разъярившимся волком. Долго в схватке никто стать счастливым не мог, Долго счастье ничье сбито не было с ног. Но Хинди, сжав со злостью меча рукоятку И всей силой стремясь кончить жаркую схватку, Так мечом засверкал, что с буртасовых плеч Наземь голову сбросил сверкающий меч. Новый выступил рус, не похожий на труса, Со щитом — принадлежностью каждого руса. И кричал, похваляясь, неистовый лев, Что покинет он бой, всех врагов одолев. Но Хинди размахнулся в чудовищном гневе: Час победы настал — вновь один был царевич: Новый рус на врага в быстрый бросился путь, Но на землю упал, не успевши моргнуть. Многих сбил до полудня слуга Искендера, Так порою газелей сбивает пантера. Горло русов сдавил своим жаром Хинди. Нет, из русов на бой не спешил ни один! И Хинди в румский стан поскакал, успокоясь, Жаркой кровью и потом покрытый по пояс. Обласкал его царь и для царских палат Подобающий рейцу вручил он халат. И умолкли два стана, и пристальным взором Вдаль впивались бойцы, что стояли дозором.

427

Продавец жемчугов… — то есть рассказчик, поэт, сам Низами (стихи — жемчуга).

428

Бык небесный… —созвездие Тельца, упомянутая Рыба — та, на которой, по поверью, покоится земля.

429

И Платон перед ним не Платон — Филатус— Не совсем ясный стих, построенный на неполной омонимии: Филатун (Платон) — Филатус. Филатус — персонаж романтической поэмы «Вамик и Азра» Унсури, учитель Азры, разумеется, несравнимый с Платоном.

Кинтал-Рус поражает гилянского вождя Зериванда

Наступает утро. Продолжаются единоборства прославленных витязей. Из румского войска на бой выходит иранец Зериванд. Богатырь-рус, сразивший до того много воинов, бежит от Зериванда, но брошенное иранцем копье все же пронзает его. Зериванд сражает затем еще семьдесят русов. Тогда в поединок вступает богатырь русов Кинтал и поражает Зериванда.

Дувал бросается в бой

Снова утро. Единоборства продолжаются. Богатырь русов Джерем одолел нескольких сильных противников. Тогда в бой бросился Дувал, правитель Абхазии. Джерем убит, но богатырю русов Джовдере удается ранить Дувала. Дувал спасается в стане Искендера.

Появление неизвестного всадника

Над зеленою солнце взошло пеленой, Смыло небо индиго с одежды ночной, И опять злые львы стали яростны, хмуры, И от них погибать снова начали гуры. Снова колокол бил, как веленья судьбы, Снова кровь закипела от рева трубы. Столько в громе литавр загремело угрозы, Что всех щек пожелтели румяные розы. И опять Джовдере появился; огнем Он пылал, и усталости не было в нем, И Хинди, эту гору узрев пред собою, На хуттальском коне приготовился к бою. И хоть много ударов нанес он врагу, Бесполезно кружась на кровавом лугу, Но, напрягши всю мощь и наморщивши брови, Всей душою возжаждавши вражеской крови, Снес он голову руса; упала она Под копыта лихого его скакуна. И, гарцуя, Хинди звал врагов на сраженье, Всем, спешившим к нему, нанося пораженье. Был прославленный муж. Его звали Тартус. Восхвалял его каждый воинственный рус. Этот красный дракон, быстрым пламенем рея, Пожелал опрокинуть воителя Рея. И помчался он в бой, громогласен и скор, Как ревущий поток, ниспадающий с гор. Оба крепко владели всем воинским делом. Каждый в этом бою был и ловким и смелым. Все ж был натиск Тартуса так лют и удал, Что рассыпался прахом индийский сандал. [430] Кубок тела Хинди он избавил от крови: Лить вино, бить сосуды, — ему ль было внове? «Я тот хищник, — сказал он, снимая свой шлем,— Что всех львов повергает. — И молвил затем: — Я слыву самым мощным и яростным самым, Я был матерью назван всех русов Рустамом. Ты, что, хмуря чело, мнишь пролить мою кровь,— Ты себе не кольчугу, а саван готовь. Не умчусь я, пока еще многих не скину С их коней, не втопчу этих немощных в глину». Пал отважный Хинди. Нет отчаянью мер! Извиваясь, как локон, стонал Искендер. В бой хотел повернуть он поводья и строго Наказать гордеца, но помедлил немного И окрест поглядел: кто хотел бы за честь Румских сил постоять и помчаться на месть? И увидел: с мечом, разъяренно подъятым, Скачет всадник, сверкая китайским булатом. Он храбрец, он умело владеет конем, А под ним черный конь ярым пышет огнем, Весь в железе он скрыт, только рдеющий лалом Сжатый рот его виден под тяжким забралом. И, гарцуя, мечом заиграл он, и вот — Стал на жаркую схватку взирать небосвод. И была длань безвестного дивно умела, И Тартуса рука в страшной битве слабела. И на руса направя стремленье свое, Вскинул всадник меча своего лезвие,— И врага голова от руки его взмаха Пала наземь и стала добычею праха. И, огнем своих глаз в пыльной мгле заблестев, На безвестного новый набросился лев, Но утратил он голову мигом. Немало Еще новых голов наземь тяжко упало. Сорок русов, подобных огромной горе, Смелый лев уложил в этой страшной игре. И коня, цвета ночи, погнал он, в рубины Обращая все камни кровавой долины. И куда бы ни мчал черногривого он,— Разгонял он все воинство вражьих племен. Кто бы вышел на бой? Торопливое жало Неизбежною смертью врагам угрожало. И смельчак быстроногому вихрю, — всегда Поводам его верному, — дал повода. Было сто человек в этой скачке убито, Сто поранено, сто сметено под копыта. Искендер отдавал восхищения дань Этой мощи, и меч восхваляя, и длань. А наездник все бился упрямо, сурово. Лил он пламя на хворост все снова и снова. И пока небосвод не погас голубой, Не хотел он покинуть удачливый бой. Но когда рдяный свет пал за синие горы, И смежил яркий день утомленные взоры, И всклубившийся мрак захотел тишины, И, от Рыбы поднявшись до самой Луны, Затемнил на земле все земные дороги, И пожрал, словно змей, месяц ясный двурогий,— Дивный воин, ночной прекращая набег И коня повернув, поскакал на ночлег. Так поспешно он скрылся под пологом ночи, Что за ним не поспели взирающих очи. И сказал Искендер, ему вслед поглядев: «С сердцем львиным, как видно, сей огненный лев». И, задумавшись, молвил затем Повелитель: «Кто ж он был, этот скрытый железом воитель? Если б смог я узреть этот спрятанный лик, Мною спрятанный клад перед ним бы возник. За народ в его длани я вижу поруку, И мою своей силой усилил он руку. Чем подобному льву я сумею воздать? Да сияет над смелым небес благодать!»

430

…рассыпался прахом индийский сандал. — То есть Тартус победил Рейского богатыря Хинди, имя которого созвучно с названием Индии, откуда обычно привозили сандал.

Второе появление неизвестного всадника

Снова свод бирюзовый меж каменных скал Вырыл яхонтов россыпь и свет разыскал. И алан в поле выехал; биться умея, Не коня оседлал он для боя, а змея. Даже семьдесят сильных, воскликнув «увы», Приподнять не сумели б его булавы. Он бойцов призывал. Не прибегнув к усилью, Он всех недругов делал развеянной пылью. Хаверанцев, иранцев, румийцев на бой Вызывая, он стал их смертельной судьбой. Но вчерашний боец, с ликом, скрытым от взгляда, Вновь на русов помчался из крайнего ряда. Натянул тетиву он из кожи сырой, И кольцо злого лука он тронул стрелой. Не напрасно стрелу он достал из колчана: Этой первой стрелой уложил он алана. Распростерся алан, как индийский снаряд, Со стрелою внутри… засверкал чей-то взгляд,— То, с глазами кошачьими, брови нахмуря, Новый рус мчался в бой, словно черная буря. Изучил он все ходы всех воинских сил И заплат на доспехи немало нашил. И взыграл он мечом, словно молния в грозы, Он в железе был весь, он был полон угрозы. Он, уверенный в том, что не выдержит враг, На коня вороного набросил чепрак. Хоть он твердой душой был пригоден к победам, Но войны страшный жар не был смелому ведом: Ведь бойца ремесло изучал он в тиши И не знал еще яростной вражьей души. И дракон, пожелавший зажать его в пасти, Разгадал, — у него этот воин во власти: Больше нужного блещет оружья на нем, И чепрак да броня лучше мужа с конем. И сразил смельчака он ударом суровым, И покров дорогой скрыл он смерти покровом. Новый рус, препоясавшись, бросился в бой, Но и он породнился с такой же судьбой. Третий ринулся враг, но все так же без прока: Пал он тотчас от львиного злого наскока. Каждой новой стрелой, что слетала с кольца, Дивный воин на землю бросал удальца. Все могли его навык в борении взвесить: Десять стрел опрокинуло всадников десять. И опять незаметно для чьих-либо глаз Он исчез в румском стане. И несколько раз В громыхавших боях, возникавших с рассветом, Он являлся, и все говорили об этом. Скоро враг ни один, как бы ни был он смел, Гнать коня своего на него не хотел. От меча, что пред ними носился, блистая, Исчезали они, словно облако тая. И, не думая больше о бое прямом, К ухищренью прибегли, раскинув умом.

Русы выпускают в бой неведомое существо

И жемчужину снова вознес небосвод Из глубокого мрака полуночных вод. Вновь был отдан простор и войскам и знаменам, И опять все наполнилось воплем и стоном. И над сонмищем русов с обоих концов Подымался неистовый звон бубенцов. И меж русов, где каждый был блещущий витязь, Из их ярких рядов вышел к бою — дивитесь! — Некто в шубе потрепанной. Он выходил Из их моря, как страшный, большой крокодил. Был он пешим, но враг его каждый — охотней Повстречался бы в схватке со всадников сотней. И когда бушевал в нем свирепый огонь, Размягчал он алмазы, сжимая ладонь. В нем пылала душа, крови вражеской рада. Он пришел, как ифрит, из преддверия ада. Он был за ногу цепью привязан [431] ; она Многовесна была, и крепка, и длинна. И на этой цепи, ее преданный звеньям, Он все поле мгновенно наполнил смятеньем. По разрытой земле тяжело он сновал, Каждым шагом в земле темный делал провал. Шел он с палкой железной, большой, крючковатой. Мог он горы свалить этой палкой подъятой. И орудьем своим подцеплял он мужей, И, рыча, между пальцами мял он мужей. Так был груб он и крепок, что стала похожа На деревьев кору его твердая кожа. И не мог он в бою, как все прочие, лечь: Нет, не брал его кожи сверкающий меч. Вот кто вышел на бой! Мест неведомых житель! Серафимов беда! Всех людей истребитель! Загребал он воителей, что мурашей, И немало свернул подвернувшихся шей. Рвал он головы, ноги, — привычнее дела, Знать, не ведал, а в этом — достиг он предела. И цепного вояки крутая рука Многим воинам шаха сломала бока. Вот из царского стана могучий, проворный Гордо выехал витязь для схватки упорной. Он хотел, чтоб его вся прославила рать, Он хотел перед всеми с огнем поиграть. Но мгновенье прошло, и клюка крокодила Зацепила его и на смерть осудила. Новый знатный помчался, и той же клюкой Насмерть был он сражен. Свой нашел он покой. Так вельмож пятьдесят, мчась равниною ратной, Полегли, не помчались дорогой обратной. Столько храбрых румийцев нашло свой конец, Что не стало в их стане отважных сердец. Мудрецы удивлялись: не зверь он… а кто же? С человеком обычным не схож он ведь тоже. И когда на лазурь грозно крикнула ночь И сраженное солнце отпрянуло прочь, Растревоженный тем, кто страшней Аримана, Царь беседовал тайно с вельможами стана: «Это злое исчадье, откуда оно? Человеку прикончить его не дано. Он идет без меча; он прикрылся лишь мехом, Но разит всех мужей, что укрыты доспехом. Если он и рожден человеком на свет, Все ж — не в этой земле обитаемой, нет! Это дикий, из мест, чья безвестна природа. Хоть с людьми он и схож, не людского он рода». Некий муж, изучивший всю эту страну, Так ответом своим разогнал тишину: «Если царь мне позволит, — в усердном горенье Все открою царю я об этом творенье. К вечной тьме приближаясь, мы гору найдем: Узок путь к той горе; страшно думать о нем. Там, подобные людям, но с телом железным, И живут эти твари в краю, им любезном. Где возникли они? Никому невдомек Их безвестного рода далекий исток. Краснолики они, их глаза бирюзовы. Даже льва растерзать они в гневе готовы. Так умеют они своей мощью играть, Что одно существо словно целая рать, И самец или самка, коль тронется к бою,— Судный день протрубят громогласной трубою. На любое боренье способны они. Но иные стремления им не сродни. И не видели люди их трупов от века, Да и все они — редкость для глаз человека. Их богатство — лишь овцы; добыча руна Для всего, что им годно, одна лишь нужна. И одна только шерсть — весь товар их базара. Кто из них захотел бы иного товара? Соболей, чья окраска, как сумрак, черна, Порождает одна только их сторона. И на лбу этих тварей, велением бога, Поднимается рог, словно рог носорога. Если б их не отметил чудовищный рог,— То любой с мощным русом сравниться бы мог. Словно птицам большим, завершившим кочевья, Для дремоты им служат большие деревья. Спит огромное диво, как скрывшийся див, В нависающий сук рог свой крепкий вонзив. Коль вглядишься, к стволу подобраться не смея, Меж ветвей разглядишь ты притихшего змея, Сон берет существо это в долгий полон: Неразумия свойство — бесчувственный сон. Если русы в погоне за овцами стада Разглядят, что в ветвях эта дремлет громада, — Втихомолку сбирают пастуший свой стан И подходят туда, где висит Ариман. Обвязав его крепко тугою веревкой, Человек пятьдесят всей ватагою ловкой, Вскинув цепь, при подмоге железной петли, Тащат чудище вниз вплоть до самой земли. Если пленник порвет, пробудившись от спячки, Звенья цепи, — не даст пастухам он потачки: Заревев страшным ревом, ударом одним Умертвит

он любого, что встанет пред ним. Если ж цепь не порвется и даже укуса Не изведают люди, — до области Руса Будет он доведен, и, окованный, там Станет хлеб добывать он своим вожакам. Водят узника всюду; из окон жилища Подаются вожатым и деньги и пища. А когда мощным русам желанна война, В бой ведут они этого злого слона. Но хоть в битву пустить они диво готовы, Все же в страхе с него не снимают оковы. Узришь: только в нем битвенный вспыхнет запал, Что для многих цвет жизни навеки пропал». Услыхав это все, Искендер многославный Был, как видно, смущен сей опасностью явной, Но ответил он так: «Древки множества стрел Из различных лесов. Есть и сильным предел. И, быть может, овеянный счастьем летучим, Я взнесу на копье его голову к тучам».

431

Он был за ногу цепью привязан… — Высказывалось предположение, что до Низами доходили слухи о дрессированных медведях, которых водят на цепи и заставляют плясать на ярмарках в краю русов, и на этой основе он поэтически измыслил описанное здесь чудовище с рогом на лбу. У Фирдоуси встречается описание чудовища, очень похожее на это — Ширкапи («Львообезьяна») из дестана о Бехраме Чубине.

Искендер действует арканом. Необычайный

пленник приносит Искендеру Нистандарджихан

Белизною широкой покрылся восток, А на западе сумрака скрылся поток. И Властитель, рожденный на западе, снова, Все войска разместив, ждал чудовища злого. Вот румийцы на правом крыле, а отряд Из берберов за ними свой выстроил ряд. А на левом крыле узкоглазых Китая Встали многие сотни, щитами блистая. Искендер был в средине. Как сумрачен он! Конь хуттальский под ним будто яростный слон. А буртасы на той стороне, и аланы, Словно львы, бушевали, взволнованны, рьяны. С барабаном свой гул грозный колокол слил; Над равниной в трубу затрубил Исрафил. От литавр, сотрясающих мир без усилья, В скалах Кафа Симург растрепал свои крылья. Но кричали литавры от страха: рога Напугали их воем, пугая врага. И войска с двух сторон свое начали дело,— Для кого в этот день счастье с неба слетело? И зловещий, в одежде своей меховой, Но равнине пошел, будто слон боевой. От него смельчаки вновь не знали защиты: Все свой бросили щит, все им были убиты. Из толпы царских воинов, скрытый в броне, Снова выехал витязь на черном коне. Так огнем он сверкнул, меч свой вскинувши смело, Что у жаркого солнца в глазах потемнело. И узнал Искендер: это доблестный тот, Что не раз выступал, сил румийских оплот. И встревожился царь своим сердцем радивым: Этот смелый столкнется с чудовищным дивом! И подумал Владыка, тоской обуян: Эту гордую шею свернет Ариман! Стал наездник, уздою владевший на диво, Вновь являя свой жар, вкруг ужасного дива, Словно ангел, кружится. От века вовек Небосвод вкруг земли так вот кружит свой бег! Думал доблестный: первым стремительным делом Передать свою силу язвительным стрелам, Но, увидев, что стрел бесполезны рои, Рассердился отважный на стрелы свои. Он постиг: во враге грозных сил преизбыток, И достал, и метнул он сверкающий слиток. Если б слиток подобный ударил в коня, То коня не спасла бы любая броня. Но, в гранитное тело с отчаяньем пущен, Был о твердый гранит страшный слиток расплющен. И огромный, увесистый слиток второй Был спокойно отброшен гранитной горой. Третий слиток такую ж изведал невзгоду. Нет, песком не сдержать подступившую воду! И, увидев, что слиток и злая стрела Не чинят силачу ни малейшего зла, Всадник взвил крокодила и с пламенем ярым Устремился к дракону, дыхнувшему жаром; Он пронесся, ударом таким наградив Это чудо, что пал покачнувшийся див. Но поднялся дракон, заревев из-под пыли, И опять его пальцы железо схватили. И нанес он удар изо всех своих сил, И железным крюком смельчака зацепил, И с седла его сдернул, и вот без шелома Оказался носитель небесного грома: И явилась весна; как цветка лепесток Был отраден румянец пленительных щек. И не стал отрывать головы столь прекрасной Поразившийся джинн; сжал рукою он властной Две косы, что упали с чела до земли, Чтоб вкруг шеи наездницы косы легли, И за узел из кос к русам радостным живо Повлекло эту деву косматое диво. И, лишь был от румийцев отъят Серафим, С криком радости русы столпились пред ним, И затем лютый лев к новой схватке горячей Побежал. Разъярен был он первой удачей. И, заслышав противников радостный шум, В гневе скорчился шах, возглавляющий Рум, И велел раздразнить он слона боевого, Наиболее мощного, дикого, злого. И вожак закричал, и погнал он слона. Словно бурного Нила взыграла волна. Много копий метнул он в носителя рога И с горящею нефтью посудин премного. Но ведь с нефтью горшки для скалы не страшны! Что железные копья для бурной волны?! И, увидев слона с его злыми клыками, Удивленный воитель раскинул руками. И, поняв, что воинственным хоботом слон Причинить ему сможет безмерный урон, Так он сжал этот хобот руками, что в страхе Задрожал грозный слон. Миг — и вот уж во прахе Слон лежит окровавленный; дико взревев, Оторвал ему хобот чудовищный лев. Схвачен страхом — ведь рок стал к войскам его строгим И румийцам полечь суждено будет многим,— Молвил мудрому тот, кто был горд и велик: «От меня мое счастье отводит свой лик. Лишь невзгоды пошлет мне рука небосвода. Для чего я тяжелого жаждал похода! Если беды на мир свой направят набег, Даже баловни мира отпрянут от нег. Мой окончен поход! Начат был он задаром! Ведь в году только раз лев становится ярым. Мне походы невмочь! Мне постылы они! И в походе на Рус мои кончатся дни!» И ответил премудрый царю-воеводе: «Будь уверенным, царь, в этом новом походе. Ты удачу к себе вновь сумеешь привлечь: И обдуман твой путь, и отточен твой меч. Пусть в извилинах скал укрываются лалы,— Твердый разум и меч проникают и в скалы! Как и встарь, благосклонен тебе небосвод. Ты в оковы замкнешь сто подобных невзгод. Хоть один волосок твой, о шах, мне дороже, Чем все войско твое, но скажу тебе все же, Что вещал мне сияющий свод голубой: Если царь прославляемый ринется в бой, То, по воле царя и благого созвездья, Великан многомощный дождется возмездья. Пусть груба его кожа и пусть нелегка Его твердая длань и свирепа клюка, Пусть он с бронзою схож или с тяжким гранитом,— Он — один, и на землю он может быть сбитым. Не пронзит великана сверкающий меч. Кто замыслил бы тучу железом рассечь? Но внезапный аркан разъяренному змею Ты, бесспорно, сумеешь накинуть на шею. Хоть стрелой и мечом ты его не убьешь, Потому что ты тверже не видывал кож, Но, оковы надев на свирепого джинна, Ты убить его сможешь». Душе Властелина Эта речь звездочета отрадна была. Он подумал: «Творцу всеблагому хвала!» И, призвав небеса, меж притихшего стана, На хуттальского сел он коня; от хакана Этот конь был получен на пиршестве: он Был в зеленых конюшнях Китая рожден. Взял свой меч Искендер, но, о славе радея, Взял он также аркан, чтоб схватить лиходея. Он приблизился к диву для страшной игры, Словно черная туча к вершине горы. Но не сделали шага ступни крокодила: Искендера звезда ему путь преградила. И аркан, много недругов стиснувший встарь, Словно обруч возмездья метнул государь,— И петля шею дива сдавила с размаху; И склонилась лазурь, поклонясь шаханшаху. И когда лиходея сдавила петля, Царь, что скручивал дивов, сраженье не для, Затянул свой аркан и рукой властелина, Волоча, потащил захрипевшего джинна. И к румийским войскам, словно слабую лань, Повлекла силача Искендерова длань. И когда трепыхалась лохматая груда, И пропала вся мощь непостижного чуда,— Стало радостно стройным румийским войскам: Их ликующий крик поднялся к облакам. И такой был дарован разгул барабанам, Что весь воздух плясал, словно сделался пьяным. Искендер, распознав, сколь был яростен див, Приказал, чтоб, весь мир от него оградив, Ввергли дива в темницу; томилось немало Там иных ариманов, как им и пристало. Увидав, что за мощь породил Филикус, Был тревогой объят каждый доблестный рус. Воском тающим сделался Руса властитель, Возвеличился румского царства хранитель. И певцов он позвал, и для радостных всех Растворил он приют и пиров и утех. Внемля чангам, он пил ту усладу, что цветом Говорила о розах, раскрывшихся летом. И веселый Властитель, вкушая вино, Славил счастье, что было ему вручено. Под сапфирный замок ночь припрятала клады, И весы камфоры стали мускусу рады. Все вкушал Искендер сладкий мускус вина, Все была так же песня стройна и нежна. То склонялся он к чаши багряным усладам, То свой слух услаждал чанга сладостным ладом. И, склоняясь к вина огневому ключу, Он дарил пировавшим шелка и парчу. И, пируя, о битве желал он беседы: Про удачи расспрашивал он и про беды. И сказал он о всаднике, скрытом в броне И скакавшем, как буря, на черном коне: «Мне неведомо: стал ли он горестным тленом, Иль в несчастном бою познакомился с пленом? Если он полонен, — вот вам воля моя: Мы должны его вызволить силой копья, Если ж он распрощался с обителью нашей, То его мы помянем признательной чашей». И, смягчен снисхожденьем, присущим вину, Он припомнил о тех, что томятся в плену, И велел, чтоб на пир, многолюдный и тесный, Был доставлен в оковах боец бессловесный. И на пир этой смутной ночною порой Приведен был в цепях пленник, схожий с горой. Пребывал на пиру он понуро, уныло. Его тело, в цепях, обессилено было. Он, безмолвно стеная, сидел у стола, Но ему бессловесность защитой была. Слыша стон человека, лишенного речи, Царь, нанесший ему столько тяжких увечий, Смявший силой своей силу вражеских плеч, Повелел с побежденного цепи совлечь. Благородный велел, — стал плененный свободным, А вреда ведь никто не чинит благородным. Обласкал его царь, вкусной подал еды, Миновавшего гнева загладил следы. Он рассеял вином несчастливца невзгоду, Чтоб душа его снова узнала свободу. И злодей, ощутив милосердия сень, У престола простерся, как тихая тень. Хоть к нему подходили все люди с опаской,— Признавал он того, кто дарил его лаской. Вдруг, никем не удержан, мгновенно вскочив, Из шатра убежал этот сумрачный див. И в ответ всем очам, на него устремленным, Миродержец промолвил своим приближенным: «Стал он волен, обласкан, стал вовсе не зол, Пил с отрадой вино, — почему ж он ушел?» Но мужи, отвечая Владыке, едва ли Объясненье всему надлежащее дали. Молвил первый: «Степное чудовище! В степь Он помчался. Ведь сняли с чудовища цепь». «Опьяненный вином, — было слово второго,— Он решил, что к своим проберется он снова». Царь внимал говорившим с умом иль спроста, Но свои им в ответ не раскрыл он уста. Все он ждал, как бы внемлющий звездному рою: Синий свод удивит его новой игрою. И вернулся беглец в его царственный стан, На руках поднимая Нистандарджихан. На ковер положил он ее осторожно И поник, — мол, служу я Владыке не ложно. И, Владыке оставив китайский кумир, Он исполнил поклон, и покинул он пир. Государь изумился: он видел не змея,— Он узрел изумруд, [432] верить взору не смея. Но рабыня, являя застенчивый нрав, Скрыла розовый лик под широкий рукав. Увидав, что светило в шатре засияло, Царь велел, чтобы в нём пировавших не стало. И, желая увидеть нежданную дань, Царь с лица ее снял прикрывавшую ткань. И, узрев этот лик, он постиг, что напасти К сердцу шаха спешат: он у солнца во власти. В этой темной ночи он увидел пери. Опьяненная! Нежная! Отсвет зари! Дева рая из черного адского стана! От Малика бежавшая к розам Ризвана! [433] Кипарис, полный свежести! Розовый цвет Раздающая розам, их просьбам в ответ! Каждый взор ее черный — сердец похититель. Не один ее взором сражен небожитель. А уста! Из-за них в шумной распре базар! Сколько сахара в них! Верно — целый харвар! В этой розы объятьях забудешь кручины, Потому что они не объятья, — жасмины. И, увидев подарок, врученный судьбой, Царь как будто кумирню узрел пред собой. Хоть он видел рабыню, но, нежный, довольный, Счел себя он рабом той, что сделалась вольной. О рабыня! Сам царь стал рабыне рабом! Могут розы мечтать о Всевластном любом. Царь узнал китаянку. Красив был и ярок Обретенный в Китае хакана подарок, Удивленный, он понял, что это она Побеждала отважных, гоня скакуна. Как ушла из гарема! Как билась красиво! Как вернулась! Все это — не дивное ль диво? И сказал он прекрасной китайской рабе: «Сердце шаха утешь. Все скажи о себе!» И пред шахом счастливым, красою блистая, Кротко очи потупила роза Китая, И молитву о шахе она вознесла: «Да вовеки венец твой не ведает зла! Чтоб создать властелина сродни Искендеру, Бог не глину берет, — правосудье и веру. Пламень славы твоей очевидней, чем свет. Благотворнее счастья твой светлый привет. Благодатному дню ты даруешь начало. Солнце светом твоим в небесах заблистало. Венценосцы в лазурь свой возносят венец. Но не каждый увенчанный — мощный боец. Ты ж, вознесший венец, озаряемый славой, Ты и меч свой возносишь победный и правый. На пиру говоришь ты — я милую мир, А в бою удивляешь ты силою мир. Ты — источник живой. И теперь это зная, Лишь молчать я могу. Я ведь только земная. Нежный вздох, государь, не проникнет сюда. Ведь, проникнув, растаял бы он от стыда. У меня — черепки; не сверкает алмазом Мой рассказ; не смущу тебя длительным сказом. Я — рабыня. Я — с ухом проколотым, но Никому было тронуть меня не дано. Обо мне ведь промолвил властитель Китая: «Вот ларец, а жемчужина в нем не простая». Но царю не понравились эти слова. На меня, полный гнева, взглянул он едва. И, царем позабытая, презрена всеми, Я безмолвно укрылась в царевом гареме. Огорченная горькой, нежданной судьбой, Не прельстивши царя, я направилась в бой. В первой схватке, по счастью царя Искендера, Мной была против недругов найдена мера. Во второй — не напрасно гнала я коня: Сбила всех, что с мечами встречали меня. Но затем, обольщенная днем несчастливым, Я была сражена и похищена дивом. Это был не воитель, а злой крокодил, Пламень божьего гнева его породил. Не предав меня смерти, из тяжких объятий Меня тотчас он передал вражеской рати. Будто молвил он русам: для царских палат Под замком берегите мной найденный клад. Вновь он в поле пошел: вновь пошел он в сраженье, Чтоб румийским слонам нанести пораженье. Но когда румский царь, многомощный, как слон, Во мгновенье слону предназначил полон, Я, ликуя от шахской великой победы, Вознесясь до небес, позабыла все беды. Но, узрев, что свирепых ты ловишь в силок, Что аркан твой летит, как стремительный рок, Я еще огорчалась: повлек для полона — Не для смерти в свой стан ты немого дракона. Все ж, подумала я, не гуляет в степи Злобный див, а на крепкой сидит он цепи. В души русов проникли печалей занозы, Стали желтою мальвой их рдяные розы. И когда сумрак ночи, всю землю поправ, Словно гуль, проявил свой озлобленный нрав, Словно гулю, связали мне руки и ноги И в затвор поместили, потайный и строгий. Хмурый воин меня снарядился стеречь. Мне грозила бедой его темная речь. Но с полночи прошло, и послышались крики. До темницы моей шум домчался великий. Налетела мгновенная туча, — о ней Не дожди возвестили, а град из камней. И вопил и стонал стан взволнованный вражий, И в испуге бежали полночные стражи. И голов без числа страшный див отрывал И метал их в бойцов. Рос чудовищный вал Обезглавленных тел. На растущие горы Из кровавых голов устремляла я взоры. И ворвался ко мне мощью дышащий див И порвал мои узы. Меня подхватив, Он доставил меня к Искендера престолу: Он от Рыбы вознес меня к лунному долу. Я в темнице была, словно спрятанный клад, Но теперь я познаю немало услад. Ведь шелкам должно быть на прельстительном стане, Разве сладостной женщине место в зиндане? Все, о чем я мечтала, явилось ко мне, Или все, что я вижу, — я вижу во сне?» И умолкла пери. Восхитился Великий: Расцвели, словно розы, ланиты Владыки. Он, к колечку Луны прикоснувшись едва, Молвил тонкие, словно колечко, слова: «О нежнейшая роза, не знавшая пыли, Все бои твои богом овеяны были. Повлекла за собою ты душу мою: Ты на пире — парча, ты прекрасна в бою. Я в боях тебя видел сражавшейся смело И конем распаленным владевшей умело. Но и здесь, что приманчивей взоров твоих? В день войны, в час утех ты прекрасней других. Я под пару тебе. Вот и чанг. Что чудесней, Чем утешить свой слух твоей сладостной песней!» Звонкий чанг луноликая в руки взяла. Лук из тополя был, из него же — стрела. Избрала она лад, призывавший к усладам, Пехлевийскую песню сплетя с этим ладом: «О взошедший на трон, всех великих поправ! Необъятен твой разум и светел твой нрав! Ты с челом своим юным — отрада для взора. Сердце светлое шаха не знает укора. Ты в решеньях велик, ты с удачей всегда. Ты, куда ни приходишь, берешь города! Властелина душа отдохнуть захотела. Нет греховных желаний у царского тела. По каким бы путям ты ни вел свою рать, Пусть горит над Великим небес благодать! Да течет небосвод по цареву желанью! Да поникнет весь мир под румийскою дланью!» А затем о заветном запела она. В сладкой песне тоска ее стала слышна: «Расцвело деревцо за оградою сада, И возникшим цветам деревцо было радо. Только роза спала; был не вскрыт ее лал, И нарцисс на лугу еще сладко дремал. И в сосуде вино не пригублено было; Видно, жаждущих сердце о нем позабыло. Сад надеялся: кончит с охотою царь, И придет к нежной розе с охотою царь. Эту розу сорвет он весною счастливой. Он тюльпаны увидит и взглянет на ивы. Неужели царю вовсе времени нет Поглядеть на цветы, на их пышный расцвет? Завились лепестки; грусть в их каждом завое, Но в осенние дни им грустней будет вдвое. Ветер осени лют, обуял меня страх: Все мои лепестки обратит он во прах». Слыша песню рабыни, хватающей сердце, Царь охвачен был страстью, сжигающей сердце, Сладкий стон ее чанга — о, сладостный клик! — Возвещал, что красив ее сладостный лик, Что ее красноречье являет желанье, Чтоб возникло в царе огневое пыланье. Но, проникнув душой в чанга звучную речь, Не дал Властный себя вожделеньям увлечь. Был разумен Воитель: уместна ль истома? Уцелевших врагов он желает разгрома. И велел он вина принести, а припас На дорогу оставил: придет его час. Златозвонную чашу он выпил за деву, Столько сладостной неги придавшей напеву. После — чашу спасенной от вражьих цепей, Сладкоустой он подал и вымолвил: «Пей!» Повелела она своему поцелую Освятить эту чашу, — затем золотую Отдала шаханшаху. Рукою одной Брал он чашу. Ласкал ее кудри — другой. То с нежнейшим лобзаньем склонялся он к чаше, То к Луне, что была всех возлюбленных краше. Чтил он чин сластолюбцев. Умел он вдвоем Есть печение сладкое с терпким вином. И, уста усладив чашей сладостной винной, Предались они дреме сладчайшей, невинной. И в приюте услад, в окружении гроз, Лишь лобзанья одни не страшились угроз.

432

…он видел не змея, — // Он узрел изумруд… — Обычный для Низами образ: сокровище и охраняющий его змей, дракон. Изумруд,сокровище — Нистандарджихан; она оказалась красавицей, а не витязем, подобным дракону.

433

От Малика бежавшая к розам Ризвана— То есть из ада плена у русов попавшая в рай шатра Искендера (Малик —страж ада, Ризван— хранитель райских врат).

Последнее сражение Искендера с племенами русов

Дай мне, кравчий, ту амбру, что старый дихкан Цветом крови окрасил! Да будет мне дан Алой свежести цвет! Я мечтаю о веском, Ярком слове, одетом живительным блеском.

* * *

Лишь рассвета войска знамя подняли, — свет Зачеркнул слово ночи, и, солнцем согрет, Мозг земли, позабыв о полуночной власти, Пробудился, чтоб в мире зажечь его страсти. Птица утра кричала над ширью земной,— Так под солнцем кричит воспаленный больной. Царь очнулся, но сердца не отдал тревоге. Встал он, чистый душою, на божьем пороге. Он в чертоге молитвы в поклоне поник. Он своих славословий проверил язык. Вознесясь всей душой за эдемские рощи, Он помоги просил, он испрашивал мощи. И, на бой снаряжаясь, исполненный сил, За кольчугу он полы свои заложил. Укрепили престол над слоновьей попоной, Обнажили мечи на равнине зеленой. И войска, как во все предыдущие дни, Разместил государь. На равнину взгляни: Волны румских рядов, как булатное море, Мощный замок воздвигли на грозном просторе. И к булатному замку не стало пути: Даже пыль меж бойцов не смогла бы пройти. Все обдумавший рус не разрозненным роем Растянул свою рать, а рассчитанным строем. Бубенцы загремели среди кутерьмы Громких криков, и гневом вскипели умы. Так сверкали мечи, так метались огнями, Что с трудом храбрецы управляли конями. Звуком лука окутан был гулкий простор, Свист неистовых стрел несся в области гор. Черепа разлетались под злой булавою, И над каждой взлетала она головою. Прытко падала палица; в горестный цвет Небосвод облекался, стенаньям в ответ. Так звенели клинки — муравьиные крылья, Что и крылья орлов их страшились насилья. Чаши копий, склоняемых снова и вновь, Проливали на стяги пунцовую кровь. Все копыта коней стали словно рубины. Потники заалели и конские спины. Копья множество звезд зажигали в щитах, И сомкнул все щиты неожиданный страх. Слитков тягостных рой так был грозен и пылок, Что земля стала тьмой погребальных носилок. Был снесеньем голов каждый меч обуян. За тюльпаном в пыли рос кровавый тюльпан. Как двужалые стрелы, смертельное жало В грудь направленных копий тела прошивало, И сжимаемый в длани поспешный кинжал, Словно яростный змей, много жизней стяжал. Сколько мертвых легло на дороге булата! Не земля ль в Судный день мертвецами разъята? И казалось, что русы всем гибель несут, Всем румийцам последний назначили суд. С мощью русов смешалась румийская сила, Как на лике невесты бакан и белила. Искендер был в бою, словно слон боевой. Он метал во врага дротик яростный свой. Он сверкал, словно слон, потрясающий брони, Он кипел, словно лев, в яром вихре погони. Это слон, пред которым робеют слоны. Это лев, для которого львы не страшны. Царь, вонзая в коня заостренное стремя, Бил мечом и разил мощных недругов племя. Для разгрома врага ждал он должной поры: Выйдет счастья звезда из-за темной горы. Исчисляя созвездья царя Искендера, Не бросал звездочет своего угломера. Разгадав, что в грядущем не кроется туч И что меч шаханшаха — сокровищниц ключ,— Он сказал Искендеру: «К последнему бою Устремляйся. Победа, о царь, за тобою!» Закипел государь, как взволнованный Нил, Наземь славу врага, закипев, уронил. Стал он огненным змеем, который во власти Всех врагов своих сжать в огнедышащей пасти. Искендер новой славой увенчанным стал, Испытал пораженье могучий Кинтал. Искендер своих войск неуклонным напором, Непредвиденным, жарким, стремительно скорым, В бегство бросил врага. Покорившийся мир Дал царю Искендеру господства потир. Искендер, проскакав над кровавой землею, Стиснул шею Кинтала аркана петлею. Тут румиец любой много пота извел И в отместку теперь в кровь окрашивал дол. Столько шей разрубили мечом безучастным, Что багрец расхотел быть приманчиво красным. Из буртасов и русов, по слову певцов, Десять тысяч пленили храбрейших бойцов, Пали прочие в битвах. А славы достойны Были все! Неизбежно безжалостны войны! Иль стрела, или меч их прикончили дни. Уцелели немногие: скрылись они. Нет, не столько добычи пришлось Искендеру, Чтобы люди смогли указать ее меру! Нес верблюд за верблюдом, качаясь, пыля, Жемчуг, золото, лалы, камку, соболя. Царь врага одолел. Как всегда, как бывало, Словно роспись красивая, все засверкало. Царь на землю сошел с боевого седла: Царь довел до конца боевые дела. И опять перед божьим поник он порогом: Он — ведь только лишь прах. Все содеяно богом. И когда всеблагому вознес он хвалу, Он дары положил в неимущих полу. Нет грозящих врагов! Нет веселью преграды! Царь возжаждал покоя, возжаждал услады.