Пять похищенных монахов. Приключения Васи Куролесова
Шрифт:
Мы не посмотрели ему вслед. И зря не посмотрели, потому что этот неизвестный никогда бы не позвал милиционера. Это и был Похититель.
Следы в подъезде
Тетя Паня, дядя Сюва и бабушка Волк сидели под американским кленом, играя в «козла».
— Рыба! — крикнула тетя Паня и крепко ударила костью по столу.
— Какая такая рыба? — прищурился дядя Сюва, разглядывая фигуру, выложенную на столе из косточек домино, действительно слегка похожую на черный рыбий скелет. —
— Эх, — вздохнула бабушка Волк, — сейчас бы селедочки баночной.
— Зря я на Тимоху налетел, — сказал Крендель.
— Еще бы, — ответил я.
— Тимоха здесь ни при чем. Тут замешан кто-то другой.
— Свой у своего красть не будет, — сказала тетя Паня. — Это кто-то чужой.
— Конечно, чужой, — сказал дядя Сюва. — Свой красть не будет. Только кто — вот вопрос.
— Как это кто! — крикнула из окна Райка. — У нас в доме все свои, кроме одного.
— Кого?
— «Кого-кого»! Того сундука в плаще из двадцать девятой квартиры. Живет один, как сыч, в двух комнатах и платит за них такие деньги, какие нам не снились.
— Раиса, — сказала бабушка Волк, — а кто ему готовит первое и второе?
— Да никто ему не готовит! Кому он нужен!
— А деньги откуда берет?
— «Откуда-откуда»! — ответила Райка. — Хитит.
— Да что это вы, — сказал дядя Сюва. — Чего навалились на человека. Он меня так за душу брал. «Березкой».
— Да тебя кто хочешь за душу возьмет.
— Ну-да! — обиделся дядя Сюва. — У меня знаешь какая душа! Не то что у тебя. У меня душа широкая.
— Постойте! — закричала тетя Паня. — Я ведь видела. Вчера он лазил на крышу и крутился возле голубятни.
— Крутился?
— Что-то вынюхивал под буфетом.
— Вынюхивал?! — сказал Крендель. — Что же он вынюхивал? А ну пойдем поглядим на этого нюхаря.
— Валяйте-валяйте, — сказала Райка. — Настала пора вывести кое-кого на чистую воду.
Крендель кивнул мне и решительно направился к третьему подъезду. Он явно торопился. Мне казалось, что нельзя так сразу в лоб браться за дело. Надо было разузнать, разведать, что к чему, но Крендель уже вошел в подъезд и сразу стал рассматривать следы.
На каменных лестничных ступеньках за долгие годы накопилось так много следов, что ступеньки просели, покривились под их тяжестью. Кроме следов, повсюду валялись улики: окурки, корки апельсина, старые трамвайные билеты.
Мы поднялись на второй этаж и остановились у двери, на которой была выведена цифра: 29. Дерматиновая обивка местами разорвалась, из дыр высовывалась пакля махорочного цвета. Рядом с дверью торчал из стены небольшой пропеллер, вокруг которого по бронзовой пластинке вилась надпись: «ПРОШУ КРУТИТЬ».
Это и был звонок в квартиру. Под ним висела бумажная табличка: «Николай Эхо. Крутить 1 раз».
— Только приехал, а уж табличку повесил, — пробурчал Крендель, хотел крутануть звонок, но отдернул руку.
Я внимательно посмотрел
На полу, у самой двери, лежало голубиное перо.
Сон жильца
Жилец из двадцать девятой квартиры в этот момент прямо в брюках лежал на кровати. Он спал, и ему снился сон, будто он идет по переулку, а навстречу — Райка Паукова.
«Рая, я хочу мороженого», — говорит ей будто бы Жилец.
А Райка отвечает:
«Уважаемый Жилец, хочите крем-бруле?»
И вот он как будто бы начинает хотеть «крем-бруле», а Райка говорит:
«Уважаемый Жилец, а кто вам готовит первое и второе?»
А Жилец отвечает:
«Никто. Я один на этом свете».
А Райка говорит:
«Да заходите же вы ко мне. У меня курица на газу».
А Жилец и говорит:
«Я только об этом и мечтаю».
И Райка только открыла рот, чтоб сказать Жильцу еще что-нибудь приятное, но тут он проснулся, потому что в дверь кто-то сильно стучал.
Жилец поднялся, накинул пиджак и, приоткрыв парадную дверь, улыбнулся:
— А, музыканты, прошу, пожалуйста. Можете заходить.
— А чего нам заходить, — ответил Крендель. — Нам заходить нечего.
— Вот тебе раз, — сказал Жилец. — Да заходите же, раз пришли.
— А чего нам заходить, — повторил Крендель, проходя в комнату. — Нам заходить нечего.
В пасмурной комнате Жильца Крендель помрачнел и был похож сейчас на слесаря-сантехника, которого вызвали чинить умывальник. Неприветливо глядел он на измятую кровать, на ботинок, который стоял у кровати и на другой ботинок, отошедший от первого на несколько шагов.
— Вот видите, — сказал Жилец. — Живу монах монахом. Один как перст.
— Монахом? — спросил Крендель.
— Да, — подтвердил Жилец. — Монах монахом.
— Как же это?
— А так. Один в двухкомнатной квартире и во всем мире. Так что близкого существа не имею. А ты один живешь или нет?
— Я? — удивился Крендель.
— Ты, — подтвердил Жилец.
— Не один я. Вон Юрка — брат, да мама с папой на Севере.
— Ерунда все это, — сказал Жилец. — Мираж.
— Как это так! У меня и мать, и отец, и бабушка Волк да в школе приятели, в голубином клубе, да вон Юрка-брат.
— И Юрка-брат, и мать, и отец, а все равно один ты на этом свете. Понимает ли тебя кто-нибудь?
— Да вон Юрка-то брат, — сказал Крендель, показывая на меня. — Чего ж ему не понять?
— До глубины души понимает он тебя, Юрка-то брат? — допытывался Жилец.
— А чего ж ему не понять?
Я ему головой киваю: еще бы, дескать.
— Нет, милый, — сказал Жилец. — Не понимает он тебя, и никому тебя не понять — не только Юрке-брату.