Пять портретов

Оржеховская Фаина Марковна

Кое-какие записки дельные: о романсах Корсакова, о его учениках. Правда ли, что Хачатурян его музыкальный «внук»? [31] Можно ли назвать «Шехеразаду» симфонией? И еще – о редактировании «Бориса Годунова». Довольно интересные вопросы. Зато другие!

«Когда к нам приедет польский (или чешский) джаз?»

«Отчего по радио всегда передают Бетховена?»

«А сами-то вы женаты?»

И уже не вопрос, а назидание:

«Классики были слишком медленные, а наши сегодняшние темпы этому не соответствуют».

31

А.

И. Хачатурян учился у Н. Я. Мясковского, который был учеником Римского-Корсакова.

Как видите, аудитория хотя и небольшая, но разнородная по вкусам и развитию.

Сегодня была общая тема, а в следующий раз-специальная. О сказочных образах Римского-Корсакова. Это меня немного беспокоит.

…Весь этот сухой отчет я написал до того, как получил ваше письмо. А когда прочитал его, то понял, что не сказал самого главного.

Вам, конечно, хочется знать, доволен ли я. Безусловно. Есть какая-то особенная радость в том, что приобщаешь людей к музыке. Не то что чувствуешь себя артистом, на это я не претендую, но как-то сознаешь, что живешь не зря.

Вот вам мой ответ на вопрос, слышу ли ваш голос.

А вообще – трудно.

3

«…Рад вашему успеху, Алеша. Интересно, что вы ответили о редактировании чужих опер. Ведь это тоже часть биографии Корсакова. А во мне это задело еще одну живую струну.

Мы много рассуждаем о дружбе. Приводим иногда – в последнее время все реже-классические примеры: Орест и Пилад, Дон Карлос и маркиз Поза. А я вам скажу, что не знаю более сильного примера, хотя это не бросается всем в глаза, чем подвиг дружбы, который совершил наш композитор по отношению к своим товарищам.

Я не могу читать без волнения, как он принес однажды Бородину нотную тетрадь, в которой еще ничего не было написано, кроме названия: «Князь Игорь, опера Бородина…» И тех строк, где Корсаков пишет, что готов сделаться секретарем Бородина, только бы он закончил свою чудесную оперу. А она существовала лишь в набросках. И его письма к Бородину, в которых предлагает всячески помогать, перекладывать для оркестра и переписывать по указанию автора. И прибавляет: «А вы совеститься не извольте, ибо поверьте: мне чуть ли не больше вашего хочется, чтобы ваша опера пошла на сцене, так что с удовольствием буду вам помогать, как бы работая над собственной вещью».

Вы скажете: и Глазунов тут потрудился. Да, конечно, благодаря феноменальной памяти Глазунов воспроизвел то, что слыхал от самого Бородина. Он запомнил все, что пелось и игралось на фортепьяно. Большое спасибо за это Глазунову. Но главный труд завершения, как вы знаете, принадлежит Корсакову.

И разве только «Игоря»? А окончание «Хованщины»? А оркестровка «Бориса Годунова»? А «Каменный гость»? Может быть, новые поколения музыкантов кое-что и осудят: скажут, что Корсаков вложил слишком много своего. И уже осуждают. И, может быть, правы. Но разве это умаляет благородство самого поступка?

Мастера уходили из жизни, не успев завершить свои творения, а их современник взял это на себя. Не говорил себе: жизнь коротка, у меня у самого много неисполненного. Он даже не раздумывал над этим;

просто взялся за дело и довел его до конца.

Но я умолкаю: не хочу нарушить ту необходимую скромность, которую некогда завещал мне уходящий из жизни композитор: скромность не только в оценке нас самих, но и в характеристике других лиц, почитаемых нами.

Пишите мне подробно о вашей пропаганде. Это очень хорошо, что вы находите радость в вашем деле – приобщении людей к искусству. Напрасно вы говорите: я не артист и не претендую па это,– вы должны быть артистом. Справедливо избегая сухости в изложении, вы боитесь и свободы, боитесь говорить о композиторе как о любимом вами человеке. Вы, я знаю, опасаетесь, что вас заподозрят в недостаточных знаниях. Но если знания есть, изящная форма не помешает их обнаружить.

Отчего вас беспокоят «сказочные образы»?»

4

«…Итак, Алексей Петрович, я рассадил на эстраде своих музыкантов и в промежутке между их выступлениями рассказывал, что происходит в музыке.

Я не хотел, чтобы это были обычные музыковедческие пояснения: «Здесь в звуках арфы изображаются…» Или: «Тема, изложенная скрипкой, рисует…»

Но мне и не хотелось излагать голый сюжет оперы. Я попробовал набросать картину – в данном случае Новгородского торжища, поскольку речь шла о «Садко».

О, сколько прилагательных я обрушил на головы моих слушателей! Были тут вскипающие и отступающие волны (как вы догадываетесь, вступление к песне Варяжского Гостя) и плавный, расстилающийся напев, а также скользящие переходы по извилистым тропинкам (две темы Индийского) и отдаленный, тающий зов Морской Царевны. И реющий колокольный звон. И, наконец, ликующий гимн и горячее понижение голоса в песне Веденецкого Гостя. И другое в таком же роде. О, как приблизительно!

Одно лишь утешение: вслед за моими описаниями раздавалась прекрасная музыка. Она смягчала, облагораживала то, что я говорил. Надеюсь, что, по крайней мере, я не посрамил музыку. Так что, возможно, она простит меня.

Допустил я и небольшое отступление: по поводу песни Веденецкого Гостя. Я сказал, что это баркарола, и добавил, что наши русские композиторы удивительно умели воссоздавать дух чужой музыки, будь то итальянская, испанская или какая-нибудь другая.

Я назвал Испанские увертюры Глинки и его романс «Я здесь, Инезилья». Привел в пример сцену польского бала в «Сусанине». Напомнил об «Итальянском каприччио» Чайковского и, разумеется, об «Испанском каприччио» Римского-Корсакова. Тут я сослался на вас, как вы, будучи в Испании, слыхали от тамошних жителей, что они чувствуют себя в этом «Каприччио», как в родной стихии.

Вернувшись домой, я захандрил. Я думал: отчего мне было так трудно? Отчего у меня все время было такое чувство, словно я должен… ну, оправдать, что ли, композитора за то, что он сочинял сказки? Сознаюсь вам: Корсаков – педагог и общественник, автор «Псковитянки» и «Царской невесты», где нет никаких превращений и чудес, мне ближе, чем вся его «волшебная» музыка. Скажите, чем она была для него? Долгом народника? Отдыхом, развлечением? Средством забвения? Или его сутью, душой, кровной потребностью? В чем источник этого стремления? Может быть, это связано с его жизненной философией?