Пять портретов
Шрифт:
…Зачем явился Герман на этот дворцовый бал? Ради Лизы? Нет, он думал не о ней, а о тайне, которую должен выпытать, вырвать, узнать. Он смотрел туда, где старая графиня сидела на возвышении, как разряженный идол.
Тут началась интермедия «Искренность пастушки», бесхитростная история Прилепы и Миловзора. Они пасторально объяснялись в любви, а потом, после того как богатый Златогор был отвергнут Прилепой вместе с его ненужными дарами, влюбленные пели о своем счастье:
МойГерман слушал с досадой. Искренние чувства, бескорыстная любовь, простота речей уже не могли тронуть его отравленную душу. Мелодичная пастораль казалась ему пародией на его собственное положение. «С милым рай и в шалаше,– озлобленно думал он, пробираясь к выходу,– избавьте меня только от этого рая!»
Жаль, что безумец не прислушался к музыке интермедии и к мелодии дуэта пастушков. Если бы до его слуха дошли эти звуки, полные моцартовской чистоты и свежести, весь его дурной сон мигом рассеялся бы. При виде милой Лизы, стремительно приближающейся к нему, он забыл бы о трех картах, и ему стало бы легко, как самому композитору, только что повторившему свою интермедию.
…– Знаешь, что я тебе скажу? Эти страницы великолепны. Это шедевр!
Таково было мнение Лароша.
– Ты так думаешь?
– Уверен. И разные стили тут уместны. И твой неврастеник – также. Но он мертвый человек. Давно мертвый.
– Кто? Герман?
– Да. Три карты убили его задолго до того, как он проиграл игру. И ты это хорошо показал.
– Да я не хотел это показать! Ларош посмотрел пристально.
– У художника иногда получается против воли. Но, во всяком случае, интермедия – шедевр.
Ларош и сам оживился. Сонливости его как не бывало. Он сказал шутливо и растроганно:
– Пусть над тобой и впредь витает дух Моцарта!
2
Осенью в театре начались репетиции. Все шло гладко. Но всякий раз, вернувшись домой, он чувствовал, надо еще что-то сделать: прибавить, вычеркнуть – одним словом, изменить.
Если, по мнению Лароша, трудно определить начало, то когда же наступает эта счастливая минута, когда можно сказать себе: это конец!
Как несовершенно знание человека, его умение! Добыча оказывается не настоящей породой. Новый опыт, опыт сегодняшнего дня, подобно дневному свету, обнаруживает скрытый порок.
Так было после репетиций и особенно – четвертой картины: «В спальне графини».
Что происходит в душе Германа именно теперь? Верит ли он в удачу? Может быть, Ларош был прав: три карты убили Германа задолго до последней ставки и он бродит среди людей как призрак?
И под влиянием этих мыслей вопреки первоначальному замыслу Чайковский поддался искушению придать этой сцене, ее началу какой-то призрачный, мертвенный характер. Четыре месяца назад он возражал Ларошу, теперь готов согласиться с ним. Да, Герман уже не надеется на удачу: он просто не может противиться злой судьбе.
…Нет,
Но рука опять помедлила над партитурой. Неужели Герман не вспомнит здесь о Лизе? Не захочет проститься с ней – ведь в таких случаях прощаются. Ведь он не разлюбил ее, а только забыл на время, захваченный другой страстью.
Здесь было бы уместно небольшое ариозо, искреннее, скорбное. А там – пускай снова терзают его фурии…
…Послушай, остановись. Неужели тебе нечего вспомнить? Не о чем пожалеть?
Но Герман отталкивает чужую руку. Какая остановка? Разве можно остановить поток? А прощание – его мотив уже заключен в самой музыке, как она ни стремительна. Обреченный рвется вперед. Он прощается, жалеет, но не станет об этом петь. Это внутри, это один из голосов симфонии.
…Теперь стало легко. Потому что нельзя идти против собственного создания. Оно рождено и ведет за собой.
И вот Герман в спальне графини. Тишина ночи совсем не безмолвна: звуки, шорохи за стеной, в углу. Шаги… Эти звуки не совпадают с биением сердца: они ровные, мерные…Бежать?
Но портрет Московской Венеры не отпустит. Ее пронзительный взгляд следит за ним повсюду.
…А если тайны нет? Просто красивая женщина в старинном наряде. Хитроумный художник придал глазам особенное выражение. Он владел секретом: глаза портрета словно следят за тобой…
Нет, нельзя допустить и мысли, что все здесь объяснимо. Столько мук, терзаний – и все напрасно?
Ах! Шорохи и шептание усилились. Тайна близится. Но что это? Какое странное шествие! Тени окружают и поддерживают тень; привидения ведут привидение. Рой древних старух ведет хозяйку дома к широкой кровати с балдахином. Они вкрадчиво шепчут ей что-то, увещевают, перебивают друг друга, не умолкают. И вновь голоса их сходятся. Уж не отпевают ли они ее? «Благодетельница наша, свет наш матушка…» – в плачущем миноре. Эта фантастическая отходная сливается с другими ночными звуками. Тот же ритм. Другой размер. Перебои сердца укладываются в этот ритм, но не сливаются с ним.
Суеверная старуха страшится своего ложа, похожего на катафалк. Шепот приживалок не успокаивает, а гнетет. Они ведут графиню к широкому, глубокому креслу, и она в своем шлафроке и высоком чепце с лептами так и падает на сиденье.
…А если тайны нет? Обыкновенная зажившаяся на этом свете старушонка. И приживалки, состарившиеся вместе с ней. А легенда о трех картах – всего лишь анекдот, рассказанный картежниками, которые сами не верят ни единому слову.
О, только не это! Пусть будет еще страшнее, но тайна должна быть.