Пять причин улыбнуться
Шрифт:
Мама вылетает из моей комнаты, как ракета, и мчится проверять готовность Ольки.
— Оля?! — слышу я из соседней комнаты.
— Ну чего, мам? Сама же еще не готова.
— Это я не готова?! — взвивается мама.
— Ссориться команды не было! — слышен из кухни дедушкин голос. — Позавтракаете — вот тогда ругайтесь на здоровье!
Автобус, естественно, не стал нас дожидаться. А следующий — только через два часа. Возвращаться домой нет никакого смысла, потому что до дома — час с копейками дороги. Поэтому мы, точнее, мы с дедушкой расслабляемся, присаживаемся
Дорога до Тулы долгая, но у меня с собой увлекательная книжка, поэтому я не скучаю. Олька листает какой-то девчачий журнал, временами отрываясь от чтения и вперивая глаза в спинку сиденья напротив. Я тоже отвлекаюсь от книжки и пытаюсь понять, с чего моя сестричка так надулась. С мамой-то все понятно: она вся в папиной командировке, видит папу с воображаемой Лерочкой и устраивает обоим воображаемый скандал. А вот с Олькой чего? Мне даже не по себе от ее тусклого беспокойного взгляда. Неужели это все из-за речки-вонючки, на которую ей пришлось променять Черное море?
Не найдя ответа на свой вопрос, снова погружаюсь в книжку и изо всех сил сочувствую бедняге негру: «плохие» белые люди хотят засудить его за преступление, которое он не совершал, а один «хороший» белый человек, адвокат, пытается его спасти. Детям адвоката, главным героям книжки, тоже приходится несладко, потому что дети «плохих» белых людей шпыняют их за то, что папа защищает «черномазого».
Хотел бы я знать, сколько времени утекло с момента написания книжки. По-моему, отношение к «черномазым» особо не изменилось. У нас, правда, к неграм относятся нормально. Но зато азербайджанцев, торгующих на рынке овощами и фруктами, моя бабуля почти так и называет, изменяя вторую часть слова всем известным ругательством на «ж»…
Книжка почти дочитана, а мы практически доехали до поворота, откуда до нашего дома минут двадцать пешего хода. Дедушка тормошит заснувшую маму.
— Светик, почти приехали.
— Угу… — сонно бормочет мама и открывает глаза. Лицо у нее такое недовольное, как будто она и впрямь увидела во сне Лерочку. — Васька! — не успев проснуться, командует она. — Вытаскивай рюкзак. Оля — сумки. И будьте наготове.
— Ну вот, раскомандовалась… — ворчит дедушка. — Не надо было тебя будить, только суету наводишь.
Мама возмущенно фыркает и стаскивает с полки большую серую сумку, которую у нее немедленно отбирает дед.
— Семен Арсеньевич… — раздраженно шикает на него мама. — Я сама понесу.
— Сама-сова, — огрызается дед и тянет сумку в свою сторону. — Свой феминизм на Витьке практикуй. А я не позволю, чтоб женщина тяжести таскала.
Мамины глаза мечут в сторону деда синие молнии. Подобную сцену я вижу уже не первый раз, но для пассажиров рейсового автобуса это в диковинку. Все с любопытством косятся в сторону мамы и деда; Ольке становится стыдно, она краснеет. А мне, честно сказать, даже весело. Ну должно же быть за всю дорогу хоть какое-нибудь происшествие.
— Отдайте сумку, Семен
— И не подумаю! — рыкает дедушка.
Они тянут сумку в разные стороны; ручки у нее напряглись, как мышцы у культуриста. Я оглядываю раззявивших рты пассажиров и с трудом сдерживаю щекочущий приступ смеха. Мама — жутко упрямая, но и дедушка — не промах. Интересно, кто из них все-таки уступит?
— Что вы устроили? — вмешивается, как всегда, рассудительная Олька. — Мам, ну отдай ты деду сумку, если ему так хочется. Можешь мою взять, она тоже тяжелая. Или вон Васькин рюкзак…
Мама чувствует, что перегнула палку, и понимает, что взгляды всего автобуса устремлены на нее. Закусив губу, она отпускает ручку, но на деда смотрит так, словно он только что сказал ей ужасную грубость.
Из автобуса выходим в гробовом молчании. Мама еще полчаса позлится на дедушку, но потом отойдет, потому что кому-то надо будет готовить ужин, а кроме деда этого точно никто не сделает…
— Класс! — сообщаю я, вдыхая, впервые за все лето, чистый воздух.
Пахнет прогретым на солнце полем, густыми сонными травами, пахнет медовыми лугоцветами, которых никогда не встретишь в городе, пахнет нежностью уходящего лета, пахнет чуть порченной яблочной мякотью. Пахнет деревней. И этот запах я не перепутаю ни с каким другим.
Мама с Олькой не обращают внимания на мои бурные восторги, а дедушка подмигивает мне и изображает мамино лицо в тот момент, когда она вырывала у него сумку. У дедушки всегда здорово получается изображать других людей. Чаще всего он показывает родственников: маму, бабушку или папу. Мы с Олькой всегда смеемся, как будто перед нами великий комик Чарли Чаплин. Олька даже забывает, что она взрослая, и хохочет, как семилетняя девчонка, а потом, когда уже не смешно, спохватывается, поджимает губы и напускает на себя серьезный вид.
Мы проходим знакомые белые домики, и я с замирающим сердцем гляжу, как солнце скользит по черепице знакомой крыши. Я даже шаг замедляю, чтобы почувствовать момент. Мне нравится возвращаться в те места, где я давно уже не был.
У взрослых все гораздо прозаичнее: они ищут ключи, размышляя, какой погром в этом году оставили крысы. А я любуюсь порослью некошеной травы в овраге, такой высокой, что кажется, скоро она догонит низенькие корявые яблони, сиротливо ютящиеся рядом с отхожим местом.
— Господи, — всплескивает руками мама, когда мы входим в дом. — Чудо-то какое! Глядите, Семен Арсеньевич, — я же говорил, через полчаса забудет о ссоре, — а крысы-то пропали. Все так чистенько, аккуратненько…
— Что даже страшненько, — добавляет дед, с сомнением оглядывая подозрительно чистый пол. — Никак домовой у нас появился… Это когда ж такое было, чтоб дом — да без крысиного помета? Что-то тут неладно…
— Да хватит вам ворчать, Семен Арсеньевич, — прерывает его мама, повеселевшая оттого, что не придется возиться с крысиными безобразиями. — Потравили, видно, всех крыс. Радоваться надо…