Пятая Сила
Шрифт:
Тирайн же, слыша трескотню старой поварихи, только улыбался. Он с охотой и часто вспоминал детство, проказы – свои и брата, и даже наказания отца, державшего сыновей в строгости, и юность, и учебу в Гильдии. Единственное, о чем он предпочитал не рассказывать, а Тала – не спрашивать, - война. О том, что было там, в маленьком селении Последние Холмы, Тала старалась не думать. Впрочем, она понимала мужа. Ей и самой не особенно приятными были воспоминания о приграничных стычках и той ее войне – тяжелой работе с непрекращающейся, тяжкой усталостью.
В первые годы Тала, Огненный маг, часто помогала мужу. Они ездили – то
Тала полюбила эти поездки. В них не было торопливого, лихорадочного сумасшествия Приграничья; ярости схваток, когда счет идет на секунды; всего того риска и азарта, который единственный помогал забыться, который Тала любила всегда. Она, боевой маг, научилась ценить неторопливую вечернюю тишину на крыльце кузни, размеренный перестук молотов, сноп искр в горне, запах свежей глины в мастерской гончаров. Она привыкла к улыбкам на обращенных к ней лицах. Это были простые, прямые и искренние люди. Это была спокойная, некрасивая на первый взгляд земля, но она стала родной. Это тоже была работа, только совсем иная. Мирная.
Лишь однажды – это было через год после свадьбы – повеяло на нее жаром прежней жизни. Князь уехал в Инатту, в столицу; обещал вернуться через три недели – слишком много, сказал он, дел накопилось в Гильдии в Ледене. До времени его возвращения оставалось дней около десяти, когда Тала решила поехать на юг, на пограничную заставу. У тамошнего кузнеца что-то не ладилось – не иначе, Огонь прогневили, а работы много: не только мечи и копья, ему и из окрестных деревень ковать приносят.
Она приехала на заставу около полудня. Едва успела сойти с коня, отвечая на приветствия кланяющегося в пояс воеводы, как закричал на каланче дозорный, и в поспешно распахнутые ворота ввалился – иначе не скажешь - мальчишка-подросток на запыленной, загнанной лошади. Свалился с седла, вскочил – и кинулся в ноги воеводе:
– Беда, господин! Кочевники! Там, у нас… налетели, как саранча… я один ушел. Спаси, господин! – и задохнулся, умолк.
– Где? – коротко спросил воевода.
– Ломище… - прохрипел мальчишка.
Воевода и Тала быстро переглянулись.
– Собирай дружину, - резко сказала Тала.
И вскочила в седло.
Схватка была короткой, но яростной. Кочевники, по всему, надеялись на легкую добычу и знали откуда-то, что князя нет дома, иначе не осмелились бы – так далеко от границы. Тала, оказывается, еще не забыла ничего из прежних умений, руки ее действовали словно сами собой, часто опережая разум. Уже на обратном пути, когда дружина, по счастью почти не поредевшая, неторопливо
– Зачем ты, княгиня… А что не так если – как бы мы князю в глаза посмотрели?
– Так же, как и я, - усмехнулась она, - если бы осталась на заставе.
Тирайн, когда она рассказала ему об этой стычке, сначала нахмурился, потом погладил ее по плечу. И сказал озабоченно, но буднично:
– Странно. С чего это они так обнаглели…
Потом жизнь наладилась, свободного времени стало больше. И вечерами Тирайн все чаще стал уходить в лабораторию – маленькую комнату в башне. Сперва редко, потом, когда свободного времени стало больше, все чаще.
В первые годы, еще до рождения Лита, Тала поднималась к нему, молча сидела в глубоком кресле у окна, наблюдая. Давала советы. Однако к Камню своему, лежащему в ее комнате в глубине ящика, не прикасалась. Складывалось впечатление, что он совершенно безразличен ей, что та работа, которую когда-то взахлеб, забыв про сон и еду, делали все четверо, совсем ее не интересует. А может, это была память, которую Тала сознательно загоняла внутрь, запрещая себе вспоминать. Однажды Тирайн спросил ее осторожно:
– А Камень?
– Что Камень? – рассеянно отозвалась Тала.
– Ты будешь продолжать работу?
– Не знаю, - ответила она равнодушно. – Зачем?
Тирайн внимательно посмотрел на нее.
– Зачем? – повторила Тала.
– Мы все равно не закончим. Саа нет. Кервина нет. Камни их неизвестно где.
Тирайн вздохнул – и умолк, отводя взгляд.
Больше на эту тему они не разговаривали.
Когда родился сын, Тала перестала приходить в лабораторию. И вовсе не потому, что не хватало времени. Она любила сына больше всех на свете и никакая цена за его появление не казалась ей чрезмерной. Но как ни оправданна была ее потеря, все-таки слишком обидно и больно оказалось смотреть на то, чего ты лишена, лишена насовсем. Теперь она могла видеть только внешние проявления; внутренняя сила того, что делал ее муж, оказалась от нее скрыта. И видеть, и понимать это было для нее мучительно.
Впервые Тала до конца поняла, что потеряла, через неделю после рождения Лита, когда, зайдя вечером в гостиную, привычным жестом хотела зажечь свечи в большом кованом подсвечнике – и не смогла. Обычные, почти инстинктивные движения стали чужими и мучительными, судорогой свели пальцы. Тала удивленно прислушалась к себе. Пустота внутри отозвалась тяжелым молчанием. Женщина еще раз повела пальцами – тщетно. Пустота ответила нахальной усмешкой. Тала опустилась на диван. Она знала, что так случится, но не предполагала, что это случится – так.
Потом были долгие дни мучительной сосредоточенности, отчаянных попыток разжечь огонь в очаге, почувствовать солнечный жар, увидеть юрких ящериц в пламени свечи. Часами просиживала она на ковре у камина, а он оставался холодным и темным. На диво быстро оправившись после родов, Тала долго не могла привыкнуть к новому своему бессилию; не плакала – молчала каменно и тяжело и почти не подходила к сыну, беря его на руки только чтобы покормить. Тирайн не трогал ее – только поглядывал сочувственно, но это сочувствие резало душу страшнее самой тяжелой ненависти или презрения. Потерять себя. Перестать быть магом. Что может быть страшнее?