Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
— Во многом вы были неправы относительно неё, — отвечала она, глядя мне прямо в лицо. — Нельзя заставить любить себя силой, и ни одна уважающая себя женщина не будет любить, если к ней пристанут с ножом к горлу. Но и она также была несправедлива к вам и за это должна была просить у вас прощения. Я ей так и сказала. «Конечно, я сделаю это, — отвечала она, — если мне суждено увидеться с ним. Но я предчувствую, что этого никогда не будет». Я старалась ободрить её. Я добилась разрешения остаться при ней, и хотя мастер Якоб и дал мне понять, что он не выпустит её, даже если она наденет мою одежду, тем не менее я рассчитывала, что, может быть, как-нибудь представится благоприятный случай к бегству. Я заставила Изабеллу надеть
Изабелла всё время была в полном унынии и молча сидела на стуле, почти не разговаривая, день ото дня делаясь бледнее. Я видела, что её угнетают её мысли, но утешить её было невозможно. Я ломала себе голову, изыскивая средства бежать, но всё было напрасно. Нас навещала только полупомешанная женщина, приносившая нам пищу. Она не вступала с нами ни в какие разговоры и не слушала то, что мы ей говорили.
На десятый день моего пребывания дверь в нашу камеру отворилась в неурочный час, и вошёл палач. Помнится, мы обе на минуту лишились чувств, не зная, что значит его визит. Мастер Якоб, улыбаясь, сказал: «Кажется, моё посещение не доставило вам большого удовольствия. Вишь, как вы побледнели. Но я всегда стараюсь быть приятным, чем могу». Его шутки были несносны, и я просила его сказать нам сразу, зачем он пришёл. «За одним делом, — отвечал он, снова скаля зубы. — Достопочтеннейший отец инквизитор желает поговорить с графиней, и ей придётся отправиться к нему. Поэтому приготовьтесь, я зайду за ней через четверть часа. Я-то хорошо знаю вас обеих, — прибавил он, глядя на меня, — но его преподобие в последнее время стал плохо видеть, и для него не будет между вами особой разницы. Устраивайтесь между собой, как хотите, но не забудьте потом, что я старался сделать для вас всё, что мог». Его последние слова дали нам слабую надежду, хотя мы и не понимали, почему это дон Педро не сумеет различить нас. Но не такой был человек этот Якоб, чтобы оказывать услуги без особо уважительных причин.
— Он просто боялся, что в один прекрасный день я вернусь, — мрачно заметил я.
— Пожалуй, что так. Но мы, конечно, ничего этого не знали, да и он не хотел отвечать на наши расспросы. Итак, решив предстать перед инквизитором вместо Изабеллы, я приготовилась идти. Она воспротивилась этому и настаивала на том, что она будет говорить с ним сама. Я боялась, что мне не удастся убедить её, и не знала, что делать. Вспомнив, однако, о пытках, обо всём, что может сделать человек, ослеплённый страстью, я опять стала её уговаривать. На этот раз она уступила скорее, чем можно было ожидать, — душа её была надломлена. Потом она сделалась удивительно спокойной и покорной, так что по временам я едва узнавала её.
Через минуту, однако, её страстность снова прорвалась наружу. Как человек, смертельно измученный, она бросилась в кресло и забормотала: «Я потеряла право решать мою судьбу. Может быть, будет даже лучше, если я не услышу его, — прибавила она, помолчав. — Он мог бы заставить усомниться в существовании Божием. Теперь я верю, что он отец всякой лжи. Скажи ему, — прибавила она с внезапной энергией, — что я ненавижу его, как самого дьявола».
Она закрыла лицо руками и разразилась слезами. Я стала на колени сзади неё и старалась её утешить. Могу себе представить, что она теперь чувствовала.
Вдруг дверь отворилась, и опять появился мастер Якоб, спрашивая, готовы ли мы.
«Кажется, вы плакали? — спросил он. — Но уверяю вас, дон Педро настоящий джентльмен и весьма учтив с дамами».
Изабелла вздрогнула и толкнула меня вперёд.
«Иди, Марион, иди, пока я не переменила своего решения».
Я поцеловала
Мой голос бывает иногда очень похож на её. Когда мы были помоложе, мы забавлялись тем, что обманывали всех своим сходством и умели копировать во всём одна другую.
За дверью ждали два человека, которым и передал меня мастер Якоб.
«Вот графиня», — сказал он.
Меня привели в небольшую комнату, которую я ещё не видела. Здесь на кушетке лежал дон Педро. Если б мне не сказали, к кому меня привели, я бы не узнала его. При звуке моих шагов с кушетки поднялся старик с ввалившимися щеками. Глаза его… О, Боже! Когда он поднял голову и я увидела пустые ямы, зарубцевавшиеся под болезненно сведёнными бровями, я готова была даже пожалеть его. Страшно было ваше мщение. Было бы милосерднее убить его. Это было бы лучше для вас обоих.
— Неужели вы думаете, что я не понимал этого? Но я обещал пощадить его жизнь при том условии, что он подпишет приказ об освобождении ван дер Веерена и других арестованных, и, помня обвинения моей жены в вероломстве, которые до сего времени звучат у меня в ушах, я не решился нарушить данное обещание. Это было глупо с моей стороны. Я потом очень раскаивался в этом, но было уже поздно.
— О, не говорите так! — воскликнула моя собеседница. — Это придаёт вам больше величия, хотя вам и пришлось пострадать. Данное слово — святое дело, даже в том случае, если это приносит горе.
— Я не говорю о себе. А что, если это принесло смерть другим?
— О, не говорите так, — повторила донна Марион умоляюще. — Это страшный вопрос. Но Господь, конечно, может спасти, если на то будет Его воля, и не надо прибегнуть к преступлению.
Это было для меня не убедительно, и я молчал.
— А если не будет на то Его воля, что можем сделать мы? — продолжала она мягко. — Я знаю, что трудно всегда сохранять веру. Но должна быть воля Всевышнего, которая управляет нашими страстями, нашими слабостями, нашей силой, иначе как могли бы мы мириться с жизнью?
Последние слова она промолвила с глубокой грустью и так тихо, что их трудно было отличить от вздоха. Она говорила, чтобы меня утешить, а между тем кончила сама на безнадёжной ноте. Я не отвечал, не зная, что ей на это сказать.
— При звуке моих шагов, — начала она опять, — дон Педро встал и сказал: «Я не могу пойти вам навстречу, графиня, ибо теперь я уже ничего не вижу. Подойдите сюда и садитесь. Нам нужно поговорить». С этими словами он пододвинул кресло к своей кушетке. «Теперь оставьте нас вдвоём», — повелительно сказал он всем остальным. Потом он начал говорить. О, ради Бога, избавьте меня от необходимости повторять здесь его слова. Я не могу. Я не могла бы воспроизвести его красноречия. Так, должно быть, говорил дьявол первой жене. Несмотря на всё случившееся, он чрезвычайно ловко смешал вас с грязью, объясняя каждое ваше действие каким-нибудь гнусным мотивом, унижая вас там, где вы были велики, делая правду ложью, честность — преступлением, день — ночью. Поистине, вы должны простить Изабеллу: она была глубоко обманута.
— Однако вы не были обмануты, донна Марион?
— Я, дон Хаим? — спросила она таким тоном, как будто я сказал какую-нибудь нелепость. — Разве я могла бы поверить этому после всего того, что вы для меня сделали. Но вы должны простить Изабеллу за то, что у неё не было такой веры в вас, какую она должна бы иметь. Её женская гордость была так оскорблена, к тому же ей пришлось почувствовать всю остроту ваших слов. Не забудем и то, что дон Педро умел говорить, как никто. Когда он говорил, не замечалось даже отсутствие у него глаз. Когда он говорил о любви, которая всё побеждает, которая может избрать даже слепого, он был великолепен. Я и до сего времени не могу решить, был ли передо мной дьявол, который привык пользоваться любовью для достижения своих целей, или человек, который, как большая часть нас, любит и страдает.